Воля к жизни
Шрифт:
Лежа на возу, Шпарага напевает:
Любил я тебе дивчиною, Любить буду молодицею, Сим год тебе ждати буду, Поки станешь удовицею…Смеркается. Выезжаем на обширную поляну. Ветра здесь больше. Проклятый дождь не перестает лить.
— Доктора! Где доктор?
— В чем дело?
Подъезжает фурманка.
— Доктор! — хрипло говорит с воза боец с винтовкой. — Я був зараз у командира, он послав мене до вас, щоб ви мене скоренько
— Откуда вы?
— З девятого батальону, Петро Охрименко. Из утра шукаю вас.
— Що з вами?
— Не можу дыхать.
Осматриваю его гортань, шею. Флегмона шеи. Надо оперировать, иначе больной задохнется. Докладываю Федорову.
— Сколько потребуется времени для операции?
— Минут сорок.
— Делайте!
Между двумя высокими соснами отгораживаем куском парашюта небольшое пространство. Раскладываем под шелковой крышей операционный стол. Дождь барабанит по парашюту. Обрабатываем руки раствором лизола, самогоном, йодом, кипятим инструменты.
Больной засыпает под общим наркозом. Приступаю к операции. Но я, кажется, поторопился! Больной шевелится. дергается, кричит на весь лес:
— Не режьте меня — я русский человек!
— Что такое, что случилось? — в тревоге спрашивают раненые.
Связные скачут от штаба выяснять в чем дело. Охрименко затихает под наркозом. Делаю операцию, теперь уже без всяких помех.
Проснувшись после операции, Охрименко садится на столе и спрашивает меня:
— Усе?
— Усе.
— Ну, я поихав.
— Куда?
— К себе в отряд…
— А далеко он?
— Ни, недалеко. Километров пятнадцать.
Федоров подъезжает к нам, смеется:
— Как дела?
— Уже здоров. Разрешите ехать в отряд, товарищ генерал?
— А как врачи — разрешают?..
— Да, пожалуй, можно…
Фурманка с больным отъезжает.
— Крепкий народ у нас, правда, доктор?
— А слыхали, как он крикнул: «Не режьте меня — я русский человек!»?
Федоров смеется. Раненые улыбаются, лежа на возах.
В ловушке
К концу дня приходим к реке Стырь. Устали сильно. Всю дорогу приходилось перебегать от одной подводы к другой. Если бы сейчас можно было лечь, и мы, врачи, и сестры, упали бы где попало и мгновенно уснули бы. Скоро остановка на ночлег. Эта надежда поддерживает нас.
Леса остались позади. Выходим в открытое поле. Унылые, пустынные пространства на низком берегу Стыри. Мелкий кустарник шевелится под ветром. Грязь налипает на колеса фурманок. Дождь перестал. Как будто и облакам не хочется ходить над этими неприятными пустырями, над заброшенной, никогда не паханной, заболоченной землей.
Впереди река. За ней высокий лесистый берег. Там будет отдых. «Ходь, ходь!» — понукают ездовые ослабевших лошадей. Еще, еще немного и будет отдых!
Вдруг — противный, ноющий звук и недалекий взрыв. Видно, как взлетает фонтаном грязь. Еще визг и взрыв, еще где-то там, впереди, где штаб и комендантский взвод.
— Это мины! — в тревоге говорят раненые. Обоз останавливается. Он огромен. Конец его километра за полтора от нас, около леса.
Пулеметы стреляют за рекой. Но они далеко, пули не долетают до нас. Очевидно, наше боевое охранение переправилось через реку и наткнулось на засаду. Значит, кто-то из предателей проследил
Внезапно команда: «Воздух!», и гул самолета над нами. Бойцы охраны рассредоточиваются среди голых кустарников, где и полевой мыши скрыться негде. А раненые? Они неподвижны на возах. Сестры знают приказ командования: в случае обстрела с самолетов — раненых не покидать. Самолет с черными крестами на крыльях проносится над нами. Девушки невольно втягивают головы в плечи, но от возов не отходят. Самолет кружится над нами. Наши пулеметы бьют в воздух.
— Разведчик! — облегченно вздыхает кто-то неподалеку от меня. Самолет томительно долго кружится над нами, улетает.
Громко стонут два бойца, только что раненные осколками мин. Сзади, на берегу Стыри, бой продолжается. Один из отрядов брошен туда прикрывать наш отход.
Оголенный осенними ветрами мокрый лес впереди кажется надежным укрытием. Сейчас, сейчас уже недалеко! Передние подводы мелькают за толстыми отводами дубов, скрываются в мелком ельнике.
Вдруг винтовочные выстрелы впереди. Лошади сами останавливаются. Шевченко, бледный, дает команду:
— Всем, у кого есть оружие, — приготовиться! — Вынимает револьвер из кобуры. Хватаюсь за пистолет, висящий у меня на поясе. Одна из лошадей, увлекая за собой телегу с ранеными, кидается в сторону и, окровавленная, падает, ломая оглобли. Слышу над своей головой звуки, похожие на посвистывание тоненьких хлыстиков.
Отправляясь в тыл врага, я знал, что меня ждет, и был готов ко всему. Но как у всякого человека, впервые в жизни идущего в бой, все время было взволнованное ожидание — как поведу себя в критический момент, глядя в лицо гибели? Конечно, старался меньше думать об этом и все-гаки невольно представлял — кругом враги, безвыходное положение, стрельба!.. Что же я сделаю тогда? С первых дней войны я старался отучить себя от чувства страха, так неужели поддамся этому чувству в свой смертный час?
Но вот такой момент пришел. Наступил он слишком неожиданно! Мысли мои были заняты подготовкой к операциям, тем, как стерилизовать инструменты без горячей воды. И вдруг выстрелы — не только сзади, но теперь и впереди. Пули свистят над ухом. Сколько врагов, где они — ничего не видно. А главное — мы в тисках, мы окружены, куда теперь идти, как укрыться от выстрелов, что делать? Ужас безысходности охватил меня. И разве только меня? Я вижу бледные, окаменевшие лица, широко раскрытые глаза. Федоров и Дружинин идут к нам. Идут под охраной нескольких бойцов, ровным, обычным своим шагом. В зубах Федорова огромная дымящаяся цигарка.
— Как самочувствие, Тимофей Константинович? Где ваш командир взвода? Товарищ Матвейчук, продвиньтесь со своим взводом вперед, займите оборону метрах в ста пятидесяти отсюда, — показывает Федоров рукой вправо. — Санчасть рассредоточьте, поставьте в укрытие повозки с ранеными.
Значит, в самом деле критический момент, если в бой бросают охрану санчасти. Лошадей заводят в чашу. Трещат оглобли и ветки молодых елок. Широкий воз Георгия Ивановича никак не проходит между двумя елями. Георгий Иванович спокойно, неторопливо помогает ездовым проталкивать повозки.