Волжское затмение
Шрифт:
– Ты, Пётр Петрович, слишком возбуждаешься. Негоже. Не по рангу это командующему. Вот я валерьянки заранее тяпнул – и держусь молодцом… – невесело посмеиваясь, приговаривал он. – Сейчас и тебе накапаю. Рюмочку… Как рукой снимет!
– М-м? Ну-ну. Зато Перхуров твой на удивление спокоен… Как английский танк, мать его… – отдуваясь, ответил Карпов.
– Ну, зачем же мой? – укоризненно склонив голову, обернулся к нему Верёвкин. – Не твой и не мой… Не наш, вот и всё. И что ему Ярославль? Что ему мы все тут теперь, когда делу, кажется, крышка? Ты же всё понял? Ловко он это подал –
– Ваня, но как? – одышливо причитал Карпов. – Как можно? Поднять город, устроить тут такую бойню – и стрекача? Он думает, дураки все? Не понимают ничего?
– Хм… Да где ж эта чёртова валерьянка… – проворчал Верёвкин. – Вот что, Петя. Давай-ка водки выпьем. Это лучше. У меня есть. Хорошая, настоящая, не спирт. На крайний случай держал. И вот, кажется, пора…
И поставил на стол ресторанный, тонкого стекла графинчик с двумя рюмками.
Генералы выпили махом, не чокаясь. Тут же, будто торопясь, осушили по второй. Бедно хрустнули засохшим хлебом.
– Уф-ф! – толсто, в усы, выдохнул заметно порозовевший Карпов. – Спасибо, Иван Александрович. От смерти отвёл… Но слушай, – снова весь сжался он и аж подпрыгнул в кресле. – Не поздно ещё. Можно ещё его остановить… Ваня, это же позор! Позор! – сорвался на крик Пётр Петрович.
– Погоди, Петя. Окстись, – поднял руку Верёвкин. – Ты думаешь, он чего-то не понимает? Да плевать он хотел и на позор, и на честь, и на нас с тобой обоих! Прилетели ниоткуда вместе с Савинковым этим, как черти из табакерки, нашумели, нагремели, подняли тут тарарам, а поняли, что не выгорело – и испарились, трава не расти… Халифы на час, и то приезжие!
– Да я… Да я его застрелю! Застрелю! – рявкнул Карпов, елозя непослушными толстыми пальцами по кобуре “парабеллума” на поясе. Он густо побагровел, и теперь уже стоило опасаться не сердечного приступа, а апоплексического удара. – Сволочи! Какие же они все сволочи, Ваня… – затряс головой Петр Петрович, и его бесцветные глаза заблестели слезами.
– Тихо, Петя. Тихо, тихо… – и, привстав, Верёвкин положил обе руки на погоны Карпова. – Ишь, развоевался-то, прямо как молодой! Вредно, голубчик, в нашем-то возрасте. И давай-ка успокоимся, выпьем и взглянем на вещи трезво. Ты дыши, дыши поглубже. А я пока налью…
Выпили. Хрустнули. Подышали.
– Стрелять в него – какой прок? – пожал плечами Верёвкин. – Лишний грех на душу и ничего больше. Нашего положения это не поправит. Пусть проваливает ко всем чертям, может, и принесёт где пользу. А нам-то с тобой оставаться здесь. И до конца стоять. И зачем нам с тобой в этом деле всякие Перхуровы и прочая заезжая шваль? Лишний он теперь здесь. Остаётся-то нам, в сущности, одно – геройски погибнуть. Уж с этим мы, генералы, как-нибудь управимся…
– Здорово же, Ваня, выходит у тебя, – горько тряхнул седой, кустистой, с розовой лагуной лысины головой Пётр Петрович. – Заварил кашу – и катись! А нам, стало быть, плати по счетам? Ну? Справедливо ли?
– Справедливо, Петя. За всё надо платить. За заваренную кашу. За разорённый город. А прежде всего, Петенька, за собственную дурость. Мы, что ли, с тобой не понимали, не знали, чем всё это может кончиться?
– Дураки, говоришь? – опять заерепенился Карпов. – А Перхуров, значит, умный? Умнее всех оказался? Молодец…
– Нет, Петя. Такой же дурак. Только не понимает этого пока. Думает, спасётся. Думает, есть куда бежать… Зря надеется. Ну а нам с тобой, Петя, поворота нет. Нам ничего уже здесь не поправить. Так хоть кровью смыть эти дрова, что здесь наломали. В родном-то городе… Только так, Петенька. Только так, – и Верёвкин, встав со стула, выпрямился, потянулся и пригладил аккуратную седую бородку. Графин был пуст. Карпов вздохнул, благодарно кивнул Верёвкину, встал и медленно, сутулясь и шаркая, направился к двери.
– Стой, Петя. Об одном прошу. Пистолет мне оставь, – проговорил ему в спину Верёвкин. – Утром верну…
Карпов оглянулся. Злое недоумение на крупном, грубом лице сменилось рассеянной улыбкой. Он расстегнул кобуру, вынул “парабеллум” и положил на стол.
– Спасибо, Ваня, – тихо сказал он, и старые друзья коротко и крепко обнялись.
“Нет нам поворота. Поворота нет…” – тягостно бились в ушах слова Верёвкина всю эту ночь. И теперь, когда он лично провожал на боевые позиции поредевшие отряды добровольцев. Когда носился, сбиваясь с ног, по городу. Когда забывался в кресле своего кабинета коротким стариковским сном. Он исхудал. Китель, который ещё недавно с трудом сходился на животе, теперь просторно обвис и болтался. Лицо истончало, заострилось, и лишь обширная пепельно-седая борода скрывала его бледность и дряблость.
И с каждым днём рушилась и редела жизнь вокруг него. Уже давно дотла сгорел его маленький особнячок возле Казанского бульвара, в уютном огороде которого он когда-то, не надеясь уже вернуться к военным делам, любовно выращивал лук, укроп и редиску. Господи, да было ли это… Через день после памятного военного совета пал в бою лучший друг, генерал Верёвкин. Ваня. Погиб, поднимая в атаку добровольческий отряд. Недолго оплакивал его Карпов. Знал, что и ему недолго осталось мыкаться. Он завидовал другу. Верёвкин погиб честно и мужественно, смыв кровью всё, что было мрачного и невысказанного на его совести. А он, Карпов, не мог позволить себе такой роскоши. Груз, взваленный им на старые, но крепкие ещё плечи, нужно было донести до конца. Следовало испить до дна эту неимоверно горькую и нестерпимо бесконечную, бездонную, казалось, чашу. Потому что поворота не было. Некуда было поворачивать.
В его кабинете лежала на столе крупная карта города. Принимая оперативные донесения, Карпов лично ставил на ней пометки, проводил новые линии, стирал прежние. И теперь по стёртым следам карандаша и по новым пунктирам и стрелам на этой карте сполна читалась вся история ярославского восстания и обороны города. Некогда довольно чёткий четырёхугольник линий фронта по Волге, Которосли, Загородному валу и через Сенную площадь теперь сжался, изломался, потерял всякую форму и более всего напоминал спущенный воздушный шар. Неумолимые стрелы красного наступления оттесняли фронты глубже и глубже к центру города. Но люди держались. Держались, казалось, из последних сил, и откуда брались эти последние силы, ведомо было, пожалуй, только Богу. И, бросая карандаш, Карпов мчался на позиции – подбодрить, поддержать, поучаствовать.