Воображала
Шрифт:
Лицо у Ромы такое красное, что светлые брови и узкие ниточки баков, тянущиеся до самого подбородка, выглядят совсем белыми, словно нарисованы мелом. Воображала настойчива:
— Так что же там было о ногах?
Так и не дождавшись ответа от вконец уничтоженного Ромы, она цедит:
— Я так и знала! Опять говорили про меня какие-нибудь гадости! Все вы такие!.. — губы её опять дрожат, глаза заволакивает слезами, в воздухе начинают мелькать разрозненные пока ещё искры.
— О
*
смена кадра
*
Комната Врача. Негромкий храп (Врач спит, сидя на полу и привалившись спиной к стене, голова у негт запрокинута, рот приоткрыт). Приглушённый шум улицы.
Тихий голос Конти — он разговаривает сам с собой:
— … И даже тогда это было лишь то, чего я от неё хотел… или ожидал, какая разница… Это я теперь понимаю. Боялся, конечно, — он смеётся тихо, почти беззвучно, — О, как же тогда боялся!.. На работу удирал, в барах тянул до последнего, на улицах часами околачивался, возвращался пешком — лишь бы еще немножко оттянуть. Но на самом-то деле… На самом-то деле не того я боялся, что приду — а там опять чёрт знает что, — опять беззвучно смеётся, — Нет, это тоже страшно, и ещё как! Но это — не тот страх. Не настоящий… даже забавно. Не скучно. Есть, по крайней мере, о чём вспомнить… Н-да… Весело было. А настоящий-то страх, он другой. Совсем другой… Больше всего я тогда боялся, что однажды приду — а дома всё в порядке…
Посмеиваясь, он встает из-за стола. Потягивается, хрустя суставами. Бормочет с иронией, растягивая слова:
— В полном порядке. Тишь да гладь. Как у людей…
Замолкает. Перекатывается с пятки на носок. Говорит уже совершенно серьёзно:
— Вот ведь ужас-то…
*
смена кадра
*
Глава 12
Приглушённо звучат тамтамы, их ритм то нарастает, приближаясь, то откатывает, становясь еле различимым.
У Ромы голос человека, доведённого до отчаяния:
— … Просто мужские разговоры!!!
Опираясь огромными ручищами о крышку стола, он нависает над сидящей на стуле Воображалой, но выглядеть при этом умудряется вовсе не угрожающе. Скорее жалко. Рядом с ним — Сеня-студент, и он уже не смеётся.
Воображала сидит на стуле с неприступным и гордым видом, губы её презрительно поджаты, подбородок вздёрнут, руки скрещены перед грудью в демонстративном жесте отрицания. Вместо пижамки и слюнявчика на ней бежевая рубашка с тёмным геометрическим узором и кожаной шнуровкой на груди, вдоль спины и по рукавам до локтей — длинная кожаная бахрома. Время от времени всполохом прорывается яркая расцветка, и одновременно возникает над рыжими волосами индейский головной убор из перьев, а на непроницаемом лице проступает боевая раскраска. Отдалённо звучат тамтамы.
— Понимаешь, — говорит Рома, чуть не плача, — есть такие анекдоты, которых не рассказывают девочкам… не только маленьким девочкам, нет! Что ты! Даже очень взрослым девочкам. Просто не принято. И вовсе это не означает, что над ними смеются… А даже если и смеются — то это не над ними, понимаешь?! Просто это такие анекдоты… А над анекдотами все всегда смеются, понимаешь?..
Не меняя позы, Воображала меряет его презрительным взглядом. Раскраска
— Если крокодил застанет её в таком состоянии — нам труба. Он не будет разбираться, кто виноват.
Рома кивает, вид у него затравленный:
— У тебя есть идеи? Я спёкся. Она ничего не желает слушать, как об стенку горох.
Сеня хмурится, вытаскивает из-за пояса два старинных шестизарядных кольта, решительно сдирает с шеи платок, сбрасывает на пол проткнутую стрелой ковбойскую шляпу. Ромал смотрит на две одинаковые шляпы с отвращением, тянет просительно:
— Может, я всё-таки глушак врублю? Ну, на всякий пожарный.
— Только на самой малой.
Рома обрадованно щёлкает переключателем.
Антураж Дикого Запада пропадает, смолкают тамтамы. Теперь сидящая на диване с ногами Воображала похожа не на попавшего в плен индейского вождя, а просто на смертельно обиженного ребёнка. Сеня смотрит на неё задумчиво, говорит Роме:
— Ты прав, в таком состоянии её не прошибить, слушать не станет. Нужно встряхнуть как следует, пусть выкричится… хорошо бы, чтобы заплакала, тогда вообще всё сработает. Ладно, с богом…
И — Воображале, громко и агрессивно:
— Да, чёрт возьми, мы говорили о ногах! Не о твоих кривых макаронинах, разумеется! У тебя не такие ноги, чтобы о них хотелось говорить! Мы говорили о Юлькиных ногах, ясно?! И я не обязан перед тобою отчитываться! И разрешения у тебя спрашивать, о чём мне можно говорить, а о чём нельзя, тоже не намерен! Ясно?!
Воображала оскорблённо фыркает, прерывая молчание:
— Враньё! Все враньё! У меня ноги не кривые! А вы и вчера замолкали! И раньше! Не могли же вы всегда обсуждать её жирные ляжки!
— Не твоё собачье дело! — кричит Сеня обрадованно, — Имею полное право обсуждать любые ноги, когда хочу!
— А вчера с самой Юлькой чьи ноги ты обсуждал? — Воображала тоже переходит на крик.
— Не твоё собачье дело! Есть у тебя твои игрушки — вот в них и играй! А во взрослые игры не лезь! Ясно?!..
— Игрушки?! — Воображала вскакивает. — Мне предлагают играть в игрушки?! И когда?! Сейчас! Когда дорога каждая пара рук, каждая минута, когда под угрозой существование самого человечества — они спокойно обсуждают женские ляжки, а мне предлагают играть в игрушки!!! Знаете, кто вы? Вы вредители! Враги человечества! Я выведу вас на чистую воду!!!
Она потрясает перед лицом ошарашенного Сени маленьким кулачком, лицо фанатичное, глаза безумные. Сеня резво отпрыгивает за стол, шипит сквозь зубы, обречённо:
— Вот влипли! Ну, крокодил! Ну, сволочь! Не мог масонами ограничиться!
Воображала пытается дотянуться до него через стол, её пальцы хищно скрючиваются, руки становятся похожи на лапы стервятника, зубы оскаливаются (клыки заметно увеличены). Но Сеня старается перемещаться так, чтобы между ним и Воображалой всегда находился стол, а стол этот слишком широк, и дотянуться через него ей не под силу. На замершего у мониторов очень бледного Рому Воображала вообще не обращает внимания. Вся её ярость направлена на Сеню, зайцем прыгающего вокруг стола. Она кружит за ним, как тень, смотрит ненавидяще, тянет скрюченные пальцы с загнутыми когтями, шипит: