Вопрос на десять баллов
Шрифт:
– Роберт Браунинг,– говорю я, изо всех сил стараясь не кричать.
– Роберт Браунинг? – говорит Армстронг, Колледж Иисуса, Кембридж.
– Верно.– И зрители в студии аплодируют Армстронгу, Колледж Иисуса, Кембридж, но мы оба знаем, что эти аплодисменты адресованы мне.
– Черт побери, Брай, откуда ты это знаешь? – удивляется папа.
– Просто знаю,– отвечаю я. Мне хочется обернуться и посмотреть на его лицо, посмотреть, улыбается ли он– он редко улыбается, по крайней мере, не после работы,– но
– Ты поаккуратнее, а то в один прекрасный день сам там окажешься.
Я улыбаюсь и чувствую себя умным, сообразительным и готовым к новым переменам в жизни. Естественно, после этого я становлюсь самоуверенным и пытаюсь ответить на каждый вопрос, и всякий раз неверно, но это уже не имеет значения, потому что если один раз я ответил правильно, то рано или поздно снова дам правильный ответ.
Думаю, будет правильным сказать, что я никогда не был рабом мимолетных капризов моды. Не то чтобы я антимоден, но из множества молодежных течений, пришедшихся на мой недолгий век, ни одно мне по-настоящему не шло. В конце концов, суровая правда жизни состоит в том, что если ты – фанат Кейт Буш, Чарлза Диккенса, игры скребл, Дэвида Аттенборо и программы «Университетский вызов», то в окружающей жизни тебя мало что привлекает, если говорить о молодежных течениях. Нельзя сказать, что я не пытался. Какое-то время назад я вдруг проснулся и стал прикидывать, не стать ли мне готом, но, кажется, это была всего лишь короткая фаза. Кроме того, основная черта гота мужеского пола – одежда аристократического вампира, а если и есть в жизни малоубедительные веши, то я в образе аристократического вампира буду наиболее малоубедителен. У меня просто отсутствуют скулы. Кроме того, быть готом – значит слушать готическую музыку, о чем не может идти и речи.
В общем, это было мое едва ли не единственное легкое соприкосновение с молодежной культурой. Полагаю, вы не ошибетесь, если скажете, что мой личный подход к стилю можно описать как неформальный и в то же время классический. Джинсам я предпочитаю хэбэшные слаксы со складками, но светлой джинсе я предпочитаю темную. Пальто должно быть тяжелым, длинным, с поднятым воротником, а шарфы должны быть с бахромой, черными или красными, как бургундское вино, и все это актуально с раннего сентября до позднего мая. Ботинки должны быть на тонкой подошве и не слишком остроносыми, и (что особенно важно) с джинсами следует носить только черные или коричневые туфли.
Но нынче я не боюсь экспериментировать, особенно теперь, когда решил воспользоваться шансом заново открыть себя. Поэтому сейчас на кровати передо мной лежит старый раскрытый родительский чемодан, и я просматриваю свои последние покупки, которые приберегал для особого случая, то есть на сегодня. Во-первых, это моя новая спецовка, необыкновенно плотная, тяжелая вещь, похожая на ослиную шкуру. Ею я особенно доволен – она подразумевает смесь искусства и тяжелого ручного труда: «Хватит этого Шелли, пойду что-нибудь забетонирую». Потом идут пять дедовских рубах, различных оттенков белого и голубого, которые я купил по 1,99 фунта во время однодневной поездки на Карнаби-стрит с Тони и Спенсером. Спенсер их ненавидит, но мне они кажутся классными, особенно в сочетании с черным жилетом, который я оторвал за три фунта в магазине секонд-хенда «Помощь престарелым». Жилет пришлось прятать от мамы, но не потому, что она имеет что-либо против «Престарелых», а потому, что она считает: секонд-хенд – это так вульгарно; следующий шаг – это поднимать пищу с пола. Чего я добиваюсь сочетанием жилет—дедовская рубаха—круглые очки, так это вида контуженного молодого боевого офицера с заиканием и записной книжкой, полной стихов, которого отправили обратно домой, подальше от зверств фронта, но который продолжает выполнять свой патриотический долг, работая на ферме в глухой глостерширской деревушке, где местные жители воспринимают его с неприветливым подозрением, но которого тайно любит на расстоянии красивая, начитанная
Следующая вещь – папин вельветовый пиджак. Я разглаживаю его на кровати и аккуратно складываю рукава на груди. Спереди на нем небольшое чайное пятно, которое я посадил пару лет назад, когда совершил ошибку – надел его на школьную дискотеку. Знаю, это слегка ненормально, но мне казалось, что это хороший жест, нечто вроде дани памяти. Наверное, надо было сначала спросить у мамы, потому что, когда она увидела меня перед зеркалом в папином пиджаке, она издала пронзительный крик и швырнула в меня чашку чая. Когда она наконец поняла, что это всего лишь я, она разрыдалась, упала на кровать и проплакала полчаса, что было очень хорошим разогревом перед вечеринкой. Когда мама успокоилась и я ушел на дискотеку, у меня состоялся следующий разговор с моей возлюбленной-на-всю-жизнь той недели Джанет Паркс:
Я: Медленный танец, Джанет?
Джанет Паркс: Прекрасный пиджак, Брай.
Я: Спасибо!
Джанет Паркс: Откуда он у тебя?
Я: Это папин!
Джанет Паркс: Но разве твой папа не… умер?
Я: Ага!
Джанет Паркс: Так ты носишь пиджак покойного отца?
Я: Точно. Так что насчет танца?
…Тут Джанет прикрыла рот рукой и медленно удалилась в угол, где стояли Мишель Томас и Сэм Добсон, начала шептаться с ними и показывать на меня пальцем, а после вечеринки ушла домой со Спенсером Льюисом. Но я не затаил злобу после того случая, ничего подобного. Кроме того, в университете ни одна из этих историй уже не будет иметь значения. Никто, кроме меня, не будет этого знать. В университете это будет всего лишь неплохой вельветовый пиджак. Я складываю пиджак и убираю его в чемодан.
Мама входит, потом стучит, и я поспешно закрываю чемодан. У нее и так был заплаканный вид, ей только папиного пиджака не хватает, чтобы разреветься. В конце концов, она взяла отгул на полдня, чтобы как следует выплакаться.
– Уже почти собрался?
– Почти.
– Возьмешь с собой сковородку для картошки?
– Нет, мам, без нее обойдусь.
– А что же ты тогда будешь есть?
– Люди питаются не только жареной картошкой, знаешь ли!
– Только не ты.
– Хорошо, может, я начну. В любом случае, всегда можно приготовить картошку в духовке. – Я оборачиваюсь и вижу, что она почти улыбается.
– Тебе еще не пора?
До поезда уйма времени, но мама думает, что путешествие на поезде – это что-то вроде полета на международном авиарейсе, поэтому регистрироваться надо часа за четыре до отправления. Вообще-то, мы никогда не летали на самолете, но меня все равно удивляет, как это мама не заставила меня сходить сделать прививки.
– Выхожу через полчаса, – отвечаю я, затем наступает тишина.
Мама что-то бормочет, слова застревают у нее в горле, а это значит, что вот-вот прозвучит старая песня о том, как папа гордился бы мной, или что-то в этом роде, но она решила приберечь эту песню на потом, так что просто разворачивается и уходит. Я сажусь на чемодан и закрываю его, затем ложусь на кровать и осматриваю свою комнату в последний раз – такой момент, что если бы я курил, то непременно закурил бы.
Я не могу поверить, что это происходит со мной на самом деле. Вот она, независимая взрослая жизнь – то, что я чувствую сейчас. Разве сейчас не время для какого-нибудь ритуала? В определенных далеких африканских племенах затеяли бы по такому случаю невероятный четырехдневный обряд инициации, включающий нанесение татуировок и употребление сильнодействующих галлюциногенных наркотиков, извлеченных из древесных лягушек, а старейшины деревни натерли бы мое тело кровью обезьян. Но здесь обряд инициации – это всего-навсего три пары новых трусов и упаковывание пухового одеяла в пакет для мусора.
Когда я спускаюсь вниз, то вижу, что мама собрала для меня вещи: два огромных короба, в которых поместилась большая часть нашей домашней утвари. Не сомневаюсь, что и сковородка для картошки тоже лежит там, искусно спрятанная под полным сервизом для ужина, а еще тостер, который я спер в «Эшворт электрикалз», чайник, брошюра «Восхитительные блюда с фаршем», а также хлебница с шестью сдобными булочками и батоном «майти уайт». Здесь есть даже терка для сыра, хотя мама прекрасно знает, что я не ем сыра.