voprosy masteru 5
Шрифт:
– Нет.
– Элизабет, а я это вижу! Я вижу, как белый дневной свет распадается на множество цветов. Как каждый из них пронзает меня, вас, всех... Я при желании могу прочувствовать каждый из них.
– Это... давно с вами происходит?
– С детства. Я стал это видеть с раннего детства, но видения всегда возникали лишь только при определенных обстоятельствах. А в последнее время стали постоянны, и я не знаю, почему. Раньше они помогали мне, а теперь же нет. Они мучают меня, Элли. Какого цвета небо?
– задал он внезапно вопрос.
– ... Голубое.
– И все?
– Да. Какое же оно по-вашему?
Он
– Голубое, но с примесью серого, фиолетового... и розового. Ненавижу розовый!
– Почему?
Он усмехнулся:
– Посмотрите на дом.
Она послушно обернулась.
– Что вы видите?
– Конечно же, дом.
– Разве вы не видите, что та часть, где кухня, словно окрашена в желтый цвет?
– Нет.
– А та часть, где находится ваша спальня, окрашена пятнами. Тут есть и синий, розовый и зеленый... Вот где много зеленого! Вы говорили, будто я не знаю, что вы по ночам питаете надежду вернуть свою любовь? Я это вижу! А потому, знаю и без вас. Гостиная с камином окрашена в синий и красный цвет. Безразличие и страсть! Безразличие, с которым вы всегда держитесь со мной и страсть, которая однажды все не погубила...
– Генрих, вы меня пугаете... Пожалуйста, замолчите.
Но он не мог уже остановиться, рассказывая тайну, которую носил в себе всегда, не смея кому-либо поведать:
– Какого цвета эти розы?
– Белые, красные...
– Для меня они все словно окрашены розовой краской! В один из дней они все стали розовыми. Именно в день, когда практически все распустились, и перешли грань между началом жизни в виде бутона и распустившимся цветком. Почему?
– Не знаю.
– Да потому что они скоро отцветут! Элизабет, они умрут, чтобы возродиться стараниями садовника вновь!
– Генрих, я прошу, замолчите!
– Для меня все всегда окрашивается в розовый цвет, если оно скоро должно умереть. Почему для меня любовь ходит где-то рядом со смертью?
– Генрих!
Он же положил ладони ей на плечи и прошептал:
– Почему, Элизабет, с тех пор, как я вас увидел, и вдохнул розовую пелену, происходит все именно так?
– Я вышла замуж за безумца!
– воскликнула она отчаянно и, вырвавшись, отбежала несколько шагов от него. Некоторое время молодые люди смотрели друг на друга. Она испуганно, он же с улыбкой.
Небо дало трещину... Оно несомненно к вечеру даст еще несколько трещин: столько, сколько будет достаточно для того, чтобы расколоться на мелкие осколки и обрушиться на его, Генриха, плечи и голову.
– Пожалуйста, не смотрите на меня так. Мне становится страшно от вашего взгляда.
– Мне тоже страшно, ведь небо скоро рухнет.
– Боже, перестаньте, прошу. Не портите этот день! Верните все так, как было, верните!
Он рассмеялся:
– Элизабет, я не в силах забрать вашу память. Я не в силах все вернуть.
– Вы... вы не можете вот так... измениться. Генрих де Бурье не может сойти с ума! Он слишком... разумен.
– Я не безумен, Элизабет. Таким я был всегда. Когда я только увидел вас впервые, я не мог понять, откуда я вас знаю. Чуть позже я понял, что вы моя судьба, судьбе было так угодно, чтобы я вдохнул розовую пелену и отдался на ее волю.
– Розовая пелена... Это любовь? Вы так представляете любовь?
–
– Но чувство не может быть чем-то материальным!
– Я - прямое доказательство тому, что может. Я видел, как выглядят ревность, боль, как они вырастают из моей груди, подобно растениям. Подлость, опасность, предчувствия... они все окрашены безумной смесью цветов... Именно поэтому я рассмеялся, когда узнал, что вы художник. Я в каком-то смысле тоже, поневоле. Я вижу цвета там, где их не видит никто. У нас с вами только разные палитры.
– Он усмехнулся.
– Я порой задумываюсь над тем, многие ли из людей воспринимают мир как я, ведь такой тайной никто никогда не поделиться ни с кем, опасаясь быть признанным сумасшедшим.
– Я уже сама не рада, что выудила из вас эту тайну.
– Я не мог не рассказать вам. Когда-нибудь мои действия показались бы вам странными, и это все равно потребовало бы объяснений.
Разговор молодых людей прервал слуга Бернар, чье появление было как нельзя некстати.
– Синьор, вам передали записку,- он протянул Генриху листок бумаги, свернутый в несколько раз. На одной из сторон письма отчетливо виднелся след от губной помады.
– О!
– усмехнулся Генрих,- Давненько она не позволяла себе таких писем.
– От кого оно?
– От Амили. Этот прием запрещенный, я ей запрещал делать это. Страсть как не люблю подобные послания, они бездушны и ограничены, в отличие от разговора.
– Может быть, что-то случилось?
– Но конверте поцелуй, значит, она нашла время, чтобы накрасить губы... вряд ли.
– Читайте же!
Генрих пробежал глазами первые строки письма и на его лице появилась грустная улыбка.
– Что она пишет?
Он молчал.
– Генрих!
– Ничего особенного.
– Вы сами говорили: никаких тайн и никакой лжи! Либо зачитайте, либо расскажите, что там написано!
Подумав секунду, Генрих протянул ей записку.
– Только прошу - не читайте вслух. Эти слова должны и так быть прочитаны только мной. Незачем посвящать в его суть все вокруг.
Она кивнула и, развернув записку, принялась читать. Элизабет помнила голос Амили и машинально окрасила читаемое ее интонациями.
"Анри! Я все знаю, карты мне рассказали многое... они никогда не обманывали меня, ты знаешь. Любимый, если они правы, то ты решился на что-то страшное. Прошу! Не делай этого! Не оставляй нас! Я стою на коленях, умоляя тебя. Я хочу повидаться с тобой и жду тебя. Я буду ждать долго, ты же знаешь, я упряма. Не сойду с места и заморю себя голодом, пока не услышу заветный стук в дверь. "
Элизабет дочитала последние строки и растерянно посмотрела на мужа. Он рассмеялся:
– Не воспринимайте все так близко к сердцу, любовь моя. Амили знает, что я не поведусь на этот шантаж. У нее есть сын и ради него она не станет делать ничего из вышеперечисленного.
– Но о чем она говорит? Что вы должны совершить?
– Опять же глупые гадания.
– У вас на лице написано, что вы врете.
Он молчал.
– Расскажите мне! С самого раннего утра вы говорите загадками и все время упоминаете смерть, затем показываете мне яды и снова говорите лишь о ней! Рассказывая тайны, вы снова сводите все к смерти... почему, Генрих? Не слишком ли много ее для одного дня?