Воришка Мартин
Шрифт:
— Прямо руль! Так держать! Малый вперед!
По трапу загремели шаги: капитан.
— Какого черта, что за игры?! Чем вы тут занимаетесь?
Торопливо и без запинки:
— Сэр, кажется, что-то по правому борту, похоже на обломки судна. Поэтому я и оставил прежний курс…
Капитал положил руку на козырек мостика и прищурился.
— Что за обломки?
— Подтопленные бревна, сэр.
— Наблюдатель справа!
— Да, сэр?
— Что-нибудь за бортом?
— Никак нет, сэр.
— Простите, сэр, я мог ошибиться, но решил проверить…
Капитан протиснулся ближе, уставился в упор. Картинка в окошке ярко вспыхнула, руки судорожно вцепились в скалу. Широкое бледное лицо с морщинами, цепкий взгляд воспаленных глаз, отекших от недосыпания и джина. Туманные очертания носа по бокам центрального поля уловили резкий сладковатый запах. Лицо за окошком преображалось, медленно, постепенно. Изнутри, как у Ната. Под бледной кожей с влажными складками, в уголках рта и возле глаз еле заметно сдвигались мышцы, преобразуя сложную систему внутренних натяжений. На поверхность всплывало открытое, оскорбительное недоверие, смешанное с презрением.
Бледные губы раздвинулись.
— Продолжайте нести вахту.
Он смешался — ни ответить, ни отдать честь не успел, а лицо отвернулось, унося по вниз трапу понимание и презрение.
Жар, кровь стучит в висках.
— Сэр, сигнал от капитана Д. — «Куда спешишь, красотка?»
Деревянное лицо сигнальщика. Жар и кровь по эту сторону окошка.
— Доложите капитану.
— Есть, сэр.
Он повернулся к нактоузу.
— Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!
Из-под руки было видно идущего Натаниэля. Отсюда он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со свода пещеры. Долговязая фигура двинулась дальше, кренясь и покачиваясь, и скрылась в носовом кубрике.
Черт возьми! Сначала Мэри, теперь еще и презрение на лице старого пьянчуги. Вглядываясь поверх нактоуза в перевернутый мир, центр сферы плавал в океане эмоций — едких, темных, жестоких. Удивительно, что такой замечательный человек, как Нат, невольно внушающий любовь, с его лицом, меняющимся изнутри, искренним вдумчивым вниманием и готовностью любить может быть столь же сильно, до дрожи ненавидим, словно смертельный враг? Отчего любовь и ненависть составляют единое целое, сливаются в одно нераздельное чувство? Да и как их разделить? Ненависть есть ненависть — это кислота, разъедающий яд которой может вынести только тот, кто достаточно силен.
— Я умею ненавидеть.
Быстрый взгляд на вахтенного, потом на идущий рядом «Вильдебист». Перемена курса.
А что есть любовь? Горе, растворенное в ненависти, ядовитый раствор, обжигающий нутро.
Склонившись над нактоузом, он пробормотал:
— Будь я стеклянной фигуркой, плавал бы в бутылке с кислотой. Ничто бы меня не трогало.
Заг.
— Тут все понятно. Она разрушила привычный стереотип, пришла вопреки всем законам жизни, поставила меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого ее существования. С того момента меня и разъедает кислота. Я не могу даже убить ее, потому что это было бы ее окончательной победой, но пока она жива, огонь будет жечь.
Благопристойные кружевные занавески, между ними журнальный столик с пыльным папоротником. Нежилая гостиная. От круглого стола в центре пахнет полировкой. Сюда подошел бы гроб для прощания, но пока стол пустой. Безделушки, мягкие кресла, затхлый воздух, задержавшийся с прошлого года, с привкусом лака, как дешевый херес. Комната вполне по ней, это она и есть, во всех отношениях — если бы не наваждение.
Он взглянул в блокнот.
Зиг.
— Это еще далеко не все, а кислота жжет. Кто бы поверил, что он в нее влюбится, вернее, угодит в ловушку, расставленную парадной гостиной о двух ногах?
Он принялся мерить шагами мостик.
— Пока она жива, кислота не уйдет, ее не остановишь. А если убить, то станет еще хуже.
Он остановился. Оглянулся на корму и опустевший планшир.
— Господи! Двадцать право руля!
В каком-то смысле остановить можно. Ее или кислоту Одно дело — просто не передать сообщение старшины Робертса, оставить все как есть. А если слегка подтолкнуть обстоятельства — не в том смысле, чтобы удавить или застрелить, а осторожно направить на нужный путь? В таком случае строгий моралист не расценит это как…
— И вообще, кому какое дело?
Все равно что проткнуть рапирой гобелен — без особой надежды на успех.
— Он, может, больше там и не сядет.
Отдает же вахтенный офицер по долгу службы приказ рулевому, чтобы не наскочить на обломки или дрейфующую мину.
— А если он сядет там снова…
Едкая кислота нахлынула, подступила к самому горлу. «Не хочу, чтобы он умирал!» — вопил голос где-то в глубине. Горе и ненависть рвали сердце на части.
— Никому меня не понять! — внезапно выкрикнул он.
С обоих бортов дружно обернулись наблюдатели. Он злобно оскалился, кровь снова ударила в лицо. В голосе прозвучала ярость:
— Делом займитесь!
Весь дрожа, он склонился над нактоузом.
— Я хочу одного — покоя.
Румянец служанки, и волосы еще грубее, чем у служанки. Он окинул взглядом уступы скалы.
— Покоя.
Стена, изъеденная кораллами.
Он помотал головой, словно отряхивая мокрые волосы.
— Зачем я здесь?
Вокруг лишь водоросли, скала и море.
Он вскарабкался на утес и пошел к «Красному льву». Там подобрал несколько оставшихся с утра мидий и поднялся по Хай-стрит на Наблюдательный пост. Присев с южной стороны подмигивающего Гнома, ножом вскрыл створки раковин. Он ел медленно, с долгими паузами между глотками. Покончив с последней мидией, откинулся назад и нахмурился.
— Черт возьми!
Мидии ничем не отличались от вчерашних, но явственно отдавали разложением.
— Слишком долго пробыли на солнце.