Воробьиное озеро (авторский сборник)
Шрифт:
Морошка вобрала в себя всю свежесть сырого леса, всю сладость мохового болота — и свежести оказалось много, а сладости чуть-чуть.
Но кому сколько надо — одни пьют чай вприкуску, другие внакладку.
Когда устанешь под мешком после долгого пути, когда в горле у тебя пересохло — морошка кажется мёдом. Моховым и прохладным болотным мёдом.
Фарфоровые
Кому какой, а уж мне больше всего фарфоровый нравится колокольчик.
Он растёт в глубине леса, в тени, и цвет у него странный — малосолнечный. Не водянистый, но — прозрачный, фарфоровый. Цветы его невесомы, и трогать их нельзя. Только смотреть и слушать.
Фарфоровые колокольчики звенят, но шум леса всегда их заглушает.
Ёлки гудят, скрипят сосновые иголки, трепещет осиновая листва — где уж тут услышать лёгкий звон фарфорового колокольчика?
Но всё-таки я ложусь на траву и слушаю. И долго лежу, и уходит в сторону еловый гул и трепет осины — и далёкий, скромный слышится колокольчик.
Возможно, это не так, возможно, я всё это придумываю, и не звенят в наших лесах фарфоровые колокольчики. А вы послушайте. Мне кажется — звенят!
Пантелеевы лепёшки
Прошлую ночь ночевали мы у деда Пантелея. Давно, лет пятьдесят назад, срубил он в тайге дом и живёт в нём один.
Добрались мы до Пантелея поздно ночью. Он обрадовался гостям, поставил самовар.
Долго мы сидели за столом, разговаривали, пели песни.
Пантелей больше молчал и всё вглядывался, какие они, городские-то люди. Чудны'ми казались ему наши разговоры и песни, привезённые из города.
Одна песня понравилась ему: «На улице дождь, дождь…»
Утром мы встали пораньше, затемно, а дед уже поднялся. Я заглянул к нему за перегородку. Там на столе горела свеча, и при свете её дедушка Пантелей месил тесто. Видно, собрался печь хлеб.
Взошло солнце. Мы стали собираться в дорогу и на прощанье решили сфотографировать Пантелея.
Вы, дедушка, снимите шапку — чего в шапке фотографироваться?
Зачем её снимать? Она ведь голову греет.
— Ну ладно, тогда возьмите в руки сеть, будто вы её чините. Шапку Пантелей снимать не стал, а сеть взял в руки, покачивая головой и улыбаясь затеям городского человека.
Потом он сходил в дом и вынес что-то завёрнутое в тряпицу. Свёрток был горячий. Я развернул его и увидел тонкие лепёшки из ржаной муки.
Возьми, — сказал Пантелей, — на дорогу.
Когда мы перевалили гору Чувал и остановились передохнуть, я достал из мешка Пантелеевы лепёшки. Они высохли и покрошились.
Мы стали есть их, размачивая в ручье.
Ни
Я удивлялся: что за странные лепёшки, почему в них нет вкуса?
Потом понял, что вкус есть, только уж очень простой. Такие лепёшки может, наверно, испечь только одинокий старик, живущий в тайге.
Чибис
Над сырым заливным полем, в том месте, где особенно много весенних луж, весь день с криком летают чибисы.
Они яростно машут широкими крыльями, ныряют в воздухе вправо, влево, кувыркаются. Кажется, что сильный ветер мешает им лететь.
Но нет в поле ветра. Светит солнце, отражается в гладких сверкающих лужах.
У чибиса необыкновенный полёт, игривый. Чибис играет, плещется в воздухе, как плещутся ребята в реке.
Когда чибис садится на землю, сразу и не поверишь, что это та самая птица, которая только что кувыркалась над лужами, валяла дурака. Сидящий чибис строг и красив, и совсем неожиданным кажется легкомысленный хохолок у него на голове.
Раз я видел, как чибисы гоняли пустельгу.
Пустельга неосторожно приблизилась к их гнезду и попала в переплёт. Один чибис всё время кувыркался перед её носом и мешал лететь, а второй налетал сверху и лупил по чему придётся.
Прогнавши хищника, чибисы опустились на землю и пошли пешком по лужам, помахивая своими гордыми хохолками.
Зимняк
Пастух Володя подстрелил птицу и принёс её мне.
Вот, — сказал он, — погляди, чего я подстрелил. Птица была живая. Дробь перебила ей крыло.
Седая с золотыми глазами птица злобно глядела на меня, клацала клювом и шипела.
— Нечего на меня шипеть, — сказал я. — Не я тебя подстрелил, а вот этот болван. Зачем ты её подбил-то? — спросил я Володю. — Взбесился, что ли?
— Она летит, я и думаю: дай вдарю.
— Тебе бы вдарить. В глаз.
Пастух Володя обиделся. Прищурил глаз, которым целился, отошёл в угол избы и на корточки присел.
Седая птица с золотыми злыми глазами сидела на столе. Как только я приближался, она шипела и стучала клювом, лапы и когти её были острые, страшные.
Она была крупная, величиной с ястреба-тетеревятника, на груди и на хвосте у ней чёрные крапины, но общее впечатление получалось серебряное, седое, зимнее.
— Что это за птица-то? — бубнил в углу Володя. — Как хоть её звать?
— Бутео лагопус, — ответил я. — Да ты всё равно не запомнишь.
— Чего… бутя? — Володя окончательно забился в угол и прищурил теперь и другой глаз, которым не целился.