Ворон и ветвь
Шрифт:
– Вечер добрый, госпожа Бринар, – усмехаюсь я. – Неужели вам не говорили, что ночью здесь опасно?
Вместо того чтоб огрызнуться, как тогда, в часовне, она просто смотрит с таким ужасом, будто увидела умертвие. Да так и есть, кстати. Наверняка надеялась, что Охота меня догнала.
– Вы… – шепчут слишком бледные для здоровых губы. – Вы…
– Я, – соглашаюсь коротко. – Уж простите, выжил.
Мальчишка у ее ног поднимается на одно колено, потом, шатаясь, встает. Шагает вперед, вытаскивая из руки матери обломок палки с острой железной оковкой на конце – оружие бедняков и
– Это ведь он, да? – звенит срывающийся юношеский голос. – Тот колдун?
– Тот самый, – негромко подтверждаю я, глядя на него в упор. – И кричать об этом на всю улицу не стоит.
– Может, стоит стражу позвать? – огрызается он, крепче перехватывая палку.
– Эрек! – вскрикивает за спиной вдова Бринара.
Вместо ответа я пожимаю плечами, подхожу к живому ублюдку. Отдышался уже… Это хорошо.
– Кто и зачем? – спрашиваю, оглядывая темные окна домов, в которых не мелькнуло даже искорки света за плотно прикрытыми ставнями. Хоть бы кто-то выглянул… Не помочь, ладно, но могли бы стражу позвать из окна. Переулок мертв: на куски здесь режь случайного прохожего – никто не отзовется. Теперь это на руку мне, и круглолицый чернявый тип, одетый чуть лучше и теплее, чем большинство уличного сброда Стамасса, отлично все понимает.
– Ты… знаешь, с кем связался? – взвизгивает он, пытаясь сохранить остатки задора.
– Знаю, – киваю я, пиная его в коленную чашечку, чувствительно, но не так, чтоб ее разбить – мне он нужен говорящий, а не воющий от боли.
Пережидаю приглушенный вопль и последующий скулеж. По давно немытому лицу текут слезы. Я склоняюсь к ублюдку, несколько мгновений смотрю в перепуганные глаза, потом повторяю:
– Кто и зачем? Иначе сейчас заткну рот и буду отрезать куски, а заговорить разрешу, когда станешь на пару фунтов легче.
– Да откуда ты такой взялся? – кривится в плаксивой гримасе рот уличной крысы. – Никто! Никто, понял? Мы просто золотишко стрясти хотели. Она к ювелиру золотишко понесла…
– Я же говорил, матушка! – снова дает петуха и стыдливо осекается голос сзади. – Говорил, что ювелир… мошенник.
– Так вас ювелир послал? – уточняю я на всякий случай, покачивая ножом.
– Служанка ювелира, – с готовностью сдает подельницу чернявый. – Отпусти, а? Ты ж не стражник…
– Я хуже, – подтверждаю, глядя в искривленное лицо. – Сиди здесь.
Три шага по исчерченному мокрыми черными потеками снегу. Три шага к перепуганным светлым глазам, смотрящим на меня поверх плеча рыжего мальчишки. Ее ладонь на плече сына, и видно: только глянь я в его сторону не так – бросится, забыв обо всем. Вцепится в горло, если сможет, а не сможет – умрет, заслоняя его. Но мальчишка впереди чувствует себя мужчиной, заслоняя ее, и потому она тоже терпит, не отталкивая его, делая вид, что прячется за тощим плечом… Только вот сбежать никак: между ними и выходом из тупика – я.
– В прошлый раз вы убегали от Дикой Охоты, – говорю, рассматривая прозрачно-бледное лицо. – В этот – решили прогуляться ночью по окраинам Стамасса, показав какому-то мошеннику
– Мне просто нужны были деньги, – говорит она с усталым вызовом, глядя куда-то мимо меня. – Что я могла сделать? Этот ювелир… казался честным.
– Он-то, может, и честен, – соглашаюсь я. – Ладно, неважно. Вам стоит запомнить, что ночью здесь опасно. Где вы живете?
– Не говорите, матушка! – вскидывает подбородок рыжий щенок.
– Я всего лишь провожу вас до дома, – откликаюсь терпеливо, как могу.
– Сами дойдем, – огрызается рыжий, делая шаг вперед и сбрасывая ее руку.
– Уже дошли.
Я киваю на тела рядом, ловлю обиду и стыд в светлых, как у матери, глазах. А у них ведь еще девчонка должна быть, Бринар говорила, что дети – близнецы… Что вообще происходит? Почему они в Стамассе, почему на этой окраине, где приличной женщине и показываться не стоит, не то что жить? Почему им так нужны деньги? И почему у нее глаза давно бегущего от охотников затравленного зверя, а ублюдок, лежащий мертвым, сказал «ведьма»?
Мальчишка смотрит на меня яростно и зло: он не смог защитить мать, а виноват, конечно, гнусный темный колдун. Я вдруг вспоминаю, что на улице мороз. Сам выскочил в одной куртке, без плаща – ладно. Но женщине в тягости стоит поберечься, а на вдове Бринара шерстяной плащ без меховой подбивки – теперь это хорошо заметно. И сапожки, лишь немного выше щиколоток, вдобавок надрезаны, чтоб налезть на явно опухшие ноги.
– Я всего лишь хочу, чтоб вы добрались до дома, – говорю я так искренне, как могу. – Целыми, невредимыми и с деньгами, если успели их получить. Обещаю, что наведываться к вам не стану. Доведу до дома и уйду. У нас договор, госпожа Бринар. Я приду за своим к Самайну, до той поры можете не бояться, что я вас потревожу без нужды.
– Простите, что не поблагодарила, – вдруг говорит она, выпрямляясь и склоняя голову. – Вы… снова спасли меня. И Эрека.
Мальчишка фыркает – он явно иного мнения о том, как надо разговаривать с отродьем Тьмы. Неуклюже шагнув вперед, она снова кладет руку на его плечо, мягко, но властно. Смотрит на меня светлыми глазами – жаль, что я опять не увижу в темноте их настоящий цвет.
– Мы… правда вам благодарны, господин… Энидвейт. Но теперь дойдем сами. Не стоит утруждаться…
Имя, произнесенное ею, – мое имя – бьет меня наотмашь. Даже дыхание перехватывает от звука ее голоса, от того, как легко оно слетает с ее губ – забытое всеми, даже мной. Во всяком случае, я старался забыть. Видит Темный, старался!
– Откуда вы знаете? – с трудом выговариваю я.
– Иди-иди, ведьма, – шипит у меня из-за спины уличная крыса. – Быстрее сдохнешь.
Прочитав что-то в моих глазах, она бледнеет еще сильнее, хоть я и думал, что это невозможно. Приоткрывает рот, в глазах под тонкими удивленными бровями мечется ужас. Мальчишка, почуяв неладное, шагает вбок, его взгляд мечется между нами. Зачем? Зачем она сказала мое имя? И откуда узнала то, что было стерто из памяти людской давным-давно? Словно весь холод зимы разом падает на мои плечи, студит кровь, леденит слова на губах…