Ворон и ветвь
Шрифт:
– Родник, – сказала Вереск тихо и мягко, добавив в голос легчайшего сожаления. – У нас в саду был чудесный родник, я любила смотреть, как течет вода, и слушать журчание. Здесь тоже есть родники, но к ним ходят все, а тот был только мой…
– Понимаю, – уронил возлюбленный муж и повелитель. – Королеве не пристало довольствоваться тем же, что и всем остальным. У тебя душа королевы, моя Вереск.
А через пару недель в ее спальне появился родник. Маленькое чудо, только для нее. Для королевы своего короля. О, как сияли ее глаза, какой благодарно-радостной была улыбка, страстными и нежными – ласки… И самое смешное, что ни капли лжи не нашлось бы в сказанном,
А вот вода в роднике текла чудесная, пусть и приходилось долго держать сложенные ковшиком ладони, чтобы они наполнились доверху. Почему-то это было особенно важно – чтобы доверху. И потом сделать глоток, щурясь от звонкого и чистого вкуса, наполняющего тело холодом, а сердце – непонятным восторгом.
Конечно, каменное диво, устроенное в ее спальне лучшими мастерами Звездных холмов, оказалось несравнимо прекраснее. Вода стекала по стене, искрящейся самоцветами, так искусно вделанными в камень, словно они в самом деле порождены им. Правда, в настоящих скалах эти самоцветы не рождаются вместе, но ведь она королева! Ради королевы и не такое может случиться, верно? А вот вода… На вкус самая обычная, даже пробовать, каждый раз замирая от надежды и глухой тоски, быстро приелось…
Вереск подняла руку из вечно полной и никогда не переполняющейся чаши, полюбовалась, как стекают с длинных тонких пальцев сверкающие капли. Миг свободы – и они опять падают вниз. А вода так чиста, что на дне даже осадок не собирается уже несколько лет. Ни тебе запаха мха, ни привкуса палых листьев или розового лепестка, принесенного ветром…
– Моя королева…
Вот и голос этот – как вода. Чистая, прозрачная, звенящая вода. Стылая от безнадежности заточения.
– Входи, мой рыцарь.
Шаг из полутени туда, где свечи всегда горят ярко, чтобы сверкали под тонким слоем воды самоцветы – фальшивые звезды. Шаг – к ней. И сразу же, словно боясь, что она оттолкнет словом или жестом, он опустился на колени. Припал губами к подолу платья, вздрогнув судорожно и мучительно. То, что для нее – пустяк, для него – редкая милость. И больно от этого, и грустно, и понимаешь почему-то ту яблоню… Ну зачем ты так, милый рыцарь, друг детства? Верный и печальный, как твоя флейта.
– Зачем? – повторила она нежно, роняя руку ему на плечо и немножко ненавидя себя за то, как обреченно это звучит. – Арагвейн, встань, прошу…
– Не могу, – прошептал он как в лихорадке, и наконец-то в чистейшем родниковом звоне голоса прорвалась и горечь, и терпкая сладость, и страх пополам с восторгом. – Я не могу так больше… Вереск, я люблю тебя. Нет сил смотреть, как он касается тебя. Знать, что ты… что он… Вереск, прогони меня. Прогони, пока не поздно! Год в самом начале, я не дотерплю до Бельтайна. Яд, нож – мне все равно. Пусть казнят, но ты будешь свободна… Ты будешь…
– Чшшш… – сказала она торопливо, тоже опускаясь на колени и заглядывая ему в лицо. – Не смей, слышишь? Зачем мне корона
Она уговаривала его, как мать – плачущего ребенка, и, будь это кто-то другой, ему не миновать ее тихого, запрятанного в немыслимые глубины души презрения, но это был Арагвейн… И ей тоже стало больно. И ненадолго появилась безумная и сладостная мысль забыть придуманное долгими ночами и днями, когда она пила безвкусную воду из родника королевы. Еще немного – и повелитель сидхе отпустит ее, как отпустил уже не одну бесплодную, не способную подарить наследника или наследницу. И пусть всё чаще шепчут, что иссякла мужская сила самого короля, его власть еще крепка. Слишком мало еще тех, кто готов открыто вспомнить древний закон, гласящий, что от крови растет трава.
А она сможет уйти. Вернуться – да хоть бы и домой. Или стать Вереск Терновник, уж там-то ей точно хватит любви и преклонения на всю жизнь. И, кто знает, не окажется ли новый брак плодовит… И Арагвейну не придется бросать меч перед троном короля…
Но она знала, что не сделает этого. Не ради власти, без нее она смогла бы обойтись, как обойдется без воды из каменной чаши, если у нее снова будет ее родник. Пусть не тот, а другой, но живой! Настоящий… Она не сможет обойтись без того, что может дать ей только власть. Только власть – руль, способный развернуть огромный прекрасный корабль, несущийся на рифы. На палубе пир, и струны арфы звучат слаще пения птиц, и рассвет встает над морем, такой дивный, что хочется плакать от его совершенства. Но это чужой рассвет! А корабль древнего величия сидхе уже потерял почти все свои паруса, в днище течь, а за смехом и песнями все чаще прячется отчаянное веселье обреченных.
И ради того, чтобы развернуть этот корабль, увести его в новые воды, чистые, хоть и бурные, она отдаст, если потребуется, и свою жизнь, и любую другую!
– Я люблю тебя, – сказала Вереск, зная, что не лжет ни единым звуком, ни единым движением сердца.
Просто потому, что боги всегда требуют самую высокую плату, и только любовь – достаточная цена, если хочешь изменить их волю.
– Я люблю тебя, – повторила она, касаясь его лихорадочно-жарких губ легко и повелительно. – Жди и верь. Ты сразишь его так, как это достойно рыцаря и моего любимого. Меч предателя ржавеет, детям бесчестного убийцы не будет счастья…
Пришлось улыбнуться – через силу, – говоря о детях, и Арагвейн вспыхнул от этого намека, слишком явного, чтобы в будущем главе Дома Терновника не заплескались гордость и счастье. Разве может он сомневаться, что она не родила королю лишь потому, что не любит его? Потому что хочет детей от совсем другого мужчины…
И, когда он ушел, успокоенный и снова готовый ждать, Вереск долго сидела молча, обессиленная, как, говорят, бывают обессилены женщины после родов. Знать бы еще, что она сейчас родила, не величайшую ли беду для сидхе?
Потом свеча, отмеряющая время, догорела до нужной отметки, и пришлось очнуться. Плеснуть в лицо водой из ненавистной чаши, и пусть языки облезут у тех, кто говорит, что красоту королевы можно смыть водой. Расчесать волосы, заплести косу… И улыбнуться холодно и спокойно тому, кто входит точно в назначенный час, тоже опускаясь на колени. Словно отражение в колеблющейся воде – похожее и разное одновременно.
– Моя королева, – проговорил он теми же словами, но голос был высок и звонко-четок, наполнен страхом и надеждой.