Ворон - Воронель

Воронель Нина Абрамовна

III. Прощальное

Я, кажется, вполне поверила в детали: В реальность ящика из крашеных досок, В реальность лепестков на белом одеяле, В вещественность платка, прикрывшего висок. Я помню: был вокзал, где я брала билеты, Двустворчатая дверь и гулкий коридор. Потом несли венки, и траурные ленты, И мертвые цветы через больничный двор. Я помню, как нога скользила по суглинку, И кто-то крышку нес, кумач слегка примяв, И шарканье шагов, и говор под сурдинку, И желтизну щеки сквозь зарево румян. Я слышала, как шел кладбищенский автобус, Как падала земля на гроб из-под лопат, И мерный шум дождя, и тишины особость, И хрупкий шорох лент, и кашель невпопад. Я помню узкий дом, и стол со всякой снедью, Я помню все слова и даже верю им, Но

все они никак не связаны со смертью, И только для живых нужны они живым. И только для живых окрашены ограды, И только для живых посажены цветы, А мертвым все равно, им ничего не надо: Ни слез, ни похорон, ни прочей суеты. И вовсе ни к чему хранить детали эти, Таскать их за собой и знать наперечет: Они не объяснят, что мамы нет на свете, Что писем от меня она уже не ждет. 1966

* * *

Мудрая стерва природа Предусмотрела заранее Для продолжения рода Влечение и желание. Хитрая матерь живого Скрепила вечной печатью: Муж да сольется с женою В радостном акте зачатья. Мгновения сладкой истомы Пройдут через двадцать инстанций, И ломкие хромосомы Сплетутся в любовном танце. И в память о кратком миге, Пойманные с поличным, За радости в этом мире Уплатите вы наличными. Заплатите утренней рвотой, Попранием всех традиций И прерванной жизнью короткой, Которая не родится. Над смертью пройдете по кромке Крахмальных тугих косынок, И алые сгустки крови На белых чулках застынут. И, лед прижимая к подошвам, Увидите, как в ожидании Склоняются над подушкой Влечение и желание. 1964–1967

* * *

Я тридцать лет живу среди людей. Обзавожусь врагами и судьбой. Я скоро высшей властью овладею, Неоспоримой властью над собой. И перед каждым взлетом или спуском, Пустые сантименты преступя, Я овладею истинным искусством — Умением обманывать себя. Я утаю от сердца дорогое И прочную основу обрету, Я за версту учую запах горя И стороною горе обойду. Границы памяти я до предела сдвину И разум на подмогу призову, Я стану до того неуязвимой, Что даже смерть свою переживу. 1964

* * *

Не слишком ли ты многого Требуешь, поэзия? Конечно, — богу богово, А кесарево — кесарю, Конечно, глупой клятвой я Сама замкнула круг, И тяжела рука твоя И норов слишком крут. Ты — прорва ненасытная, Которой мало почестей, Ломай меня, меси меня, Испытывай на прочность. Присваивай часы мои, Не оставляй ни крохи, Ты — прорва ненасытная, Которой мало крови! Ты хочешь вскрыть мне вены, Сорвать замки и ставни, Разведать сокровенное И явным сделать тайное. И все смести булыжной Карающей лавиною, Чтоб отвернулись ближние И прокляли любимые. Тогда мой дом без кровли Ты выставишь зевакам, А труп мой обескровленный Ты выбросишь собакам! 1964

* * *

Судьба моя в руках стихов моих, Но не найти ее среди стихов: Следы ее на сотнях мостовых Затерты миллионами шагов, Затоплены потоком легковых, Затоптаны толпой грузовиков. И без судьбы вхожу я в зал Суда И предстаю перед лицом Судьи, И чувствую, что общая судьба Неотделима от моей судьбы, Что не уйду я от самой себя, Спасаясь от тюрьмы и от сумы. И пусть под стражей я пришла сюда, И пусть Судья на осужденье скор, Я не боюсь решения Суда, И не имеет силы приговор! 1964

Взрослое стихотворение

Жизнь угостит и пряником, и розгой И поведет по мне огонь прицельный… Ах, мудрость — недозволенная роскошь: Я за нее плачу такую цену, Плачу из фонда радости и горя, Накопленного мною по крупице, Что ей

не окупиться и за годы, За годы от меня не откупиться. Нет, мудрость — неоправданная трата: Я за нее плачу такой ценою, Что я передо всеми виновата, И виноваты все передо мною. Но мудрость — неожиданная радость: Когда пойму я, что тебя не стою, Она ко мне приходит как награда За прожитое и пережитое. 1965

Садовое кольцо

Поток машин спускается с конвейера Широкого Садового кольца… Мне наплевать, что плакать мне не велено И что о камень сломана коса. Я двадцать раз решу задачу начерно, Но доведу ее в конце концов, Не допустив, чтоб путь, однажды начатый, Замкнулся, как Садовое кольцо. Пусть суждено мне стукаться о здания И рассекать людской водоворот, Сто раз взлетать от площади Восстания И падать возле Сретенских ворот. Я оторвусь от Бронной и от Лихова, Я разгонюсь на взлетной полосе, И закачаюсь на волнах великого, Раздвоенного Минского шоссе! 1966

* * *

Чтоб спастись от проклятого невезенья, Всю бы сущность свою я пустила в раскрой: Поднесла бы тебе приворотного зелья, Подлила бы в стакан менструальную кровь. Чтоб сегодня увидеть тебя на минуту, Всю бы душу свою я пустила на слом: Я б лицо потеряла, друзей обманула, И добро поменяла местами со злом. Я бы всех предала, от всего отказалась, Я в себе изменила бы форму и суть, — И пускай меня вводят в двусветную залу, И пускай меня судит придирчивый суд. И пускай он осудит меня и накажет, И на лобное место швырнет среди дня, И пускай я там встану с рубцами на коже, Чтобы ты хоть тогда посмотрел на меня! 1966

Прибежище

Если выбрать из многих желаний одно, Чтобы прошлого стало не жаль, Мне бы только прибежище, якорь на дно, Чтобы было куда прибежать. Мне бы только пристанище, пристань, причал, Чтоб пристыть, как печать на листах, — Если можно: чтоб руки твои на плечах, Если нет: я согласна и так. Мне бы только предлог — как припой между строк Или камень в прибрежный прибой, Чтоб тебя на отбывку на длительный срок В небесаx записать за собой! 1970

Юбилей в доме литераторов

Шел чинный вечер в тронном зале, — Поэт стоял на пьедестале, Поэта чествовали те, Что чести сызмальства не знали. Поэт стоял на высоте, Вздымался на почетном месте, Как бы распятый на кресте Гвоздями почестей и лести. Поэт стоял на пьедестале, Поэта вовсе не пытали, Как показалось мне вначале, — Поэта славою венчали, Которую творили там же И разносили по рядам Хлыщам в сертификатной замше И скопищу замшелых дам. Поэт стоял на пьедестале, Поэта вовсе не пытали, — Его в заоблачные дали Несло фортуны колесо, И ветры лести овевали Его калмыцкое лицо. Поэт стоял на пьедестале, А с кафедры стихи читали, Которые из года в год, Писал поэт про свой народ. В оправе лучших переводов, Как будто не был никогда Без следствия и без суда Он изгнан из семьи народов. Сейчас он мог бы крикнуть вслух Толпе наемников и слуг, Что был он сослан, а не признан, Что по нему прошелся плуг, Что он не человек, а призрак, Что на судьбе его клеймо, Что здесь не юбилей, а тризна, И что стихи его — дерьмо. Он мог бы крикнуть это вслух, Но зал был слеп, Но зал был глух: Плелись интриги и альянсы, Плелись лавровые венцы, Читали письма иностранцы, И нежились в объятьях шлюх Старообразные юнцы И молодящиеся старцы; Менялись выставки в фойе, Предполагались в холле танцы, В буфете — крабы и филе. И он смолчал: он много лет Считал, что в правде смысла нет, Он знал, как трудно быть поэтом, Храня в кармане партбилет. Не дорожил он партбилетом, Но он привык уже к наветам И славословию газет, К своим незримым эполетам, К американским сигаретам, К удобным импортным штиблетам И к плеску славы у штиблет. Он позабыл, что был поэтом: Давно он умер как поэт.