Ворон

Щербинин Дмитрий Владимирович

Но вот и родной дом, так широко окруженный со всех сторон лесами; вот и озеро — полное свежей, апрельской воды, плавном кругом опустились на эти воды двенадцать лебедей… Дальше он и не помнил, как на берег вышел, как принял свое человеческое тело, но вот уже юношей шел среди этого певчего, апрельского леса — и… был, как никогда счастлив!

И счастье его из того исходила, что чувствовал теплую и спокойную любовь, которую дарила ему каждая веточка, каждый листик на нем, каждая маленькая травинка, и каждый звонкий ручеек, каждая звонкоголосая птица, и каждый, только раскрывший навстречу солнечному свои лепестки цветок, его любила,

как брата своего, как самое близкое существо, каждая бабочка, и каждая стрекоза, каждый жучок, и каждое из облаков, что плыли по небу. И в каждом из них — в облаке, или в травинке, он чувствовал бесконечность; он чувствовал, что через одну капельку березового сока можно постичь все мироздание, и увидеть в облаках, такое, что будь и духом небесным не нашел бы среди звезд.

Так, в счастье, чувствуя, что мириады составляющих этого мира любят его так же, как он их — Лиэль прожил многие годы, а потом, в один прекрасный осенний день, когда весь лес, шумел от падающих листьев, и от живого пульса прохладного ветра; а в небе летели, одна за другою птичьи стаи, он почувствовал, что лес, так любивший его все это время, зовет теперь к себе…

И он, чувствуя только любовь и добро, любуясь листопадами, пошел к нему навстречу. Тогда он чувствовал себя частицей мироздания, и в тоже время, понимал, что и мироздание является частицей его творческого, человеческого духа. Он чувствовал, что принадлежа эту мирозданию, какая-то частица его всегда стремиться за пределы этих форм, даже самых прекрасных — ибо он был человеком, и ничто, даже и замысел Иллуватора не может удержать в себе жаждущий все новых свершений дух.

Идя среди густого леса, он чувствовал, что жизнь его, как и жизнь всех остальных людей; даже и века эльфов — все безмерно малый миг, песчинка…

И вот раскрыл над ним свои ветви дуб-великан, который стоял так же и во времена его прадедов. Лиэль остановился под ним, обнял, протянул к его ветвям руки, ибо чувствовал, что в стволе этом растворена была, некогда горячая кровь предков его. Протянули к нему ветви и выпили тело старца — то что из земли восстало, то в землю и ушло.

А что дух его? А о том никому не ведомо, и судить нет толка».

* * *

Закончив рассказывать, Тьеро отхлебнул немного остывшего супа. Он так увлекся рассказом, так переживал всему, что глаза его теперь пылали — даже и супа своего он не распробовал (хотя, суп был очень даже хорош).

— Ну, как? — спрашивал он у Альфонсо. — Можешь ли ты поверить, что жизнь, несмотря ни на что прекрасна?

Но страдание вновь искажало лик Альфонсо, и, видя это, Тьеро говорил:

— Я то рассказал — теперь твоя очередь.

— Н-нет… — с мукой, и запинаясь выдавил Альфонсо. — Не могу я здесь сидеть и рассказывать. Я должен… должен б-братьев своих найти. А п-потом… Не знаю, что потом. Но, ес-сли отца встречу — не выдержу — я на клинок брошусь. Не могу я это терпеть! Не могу — понимаешь ты?!

— Хорошо-хорошо. — чувствуя, что весь, с таким чувством поведанный рассказ пошел насмарку, молвил Тьеро. Только сначала суп поешь…

Альфонсо, очень быстро, и давясь, принялся заглатывать остывший суп… Тем временем, дождь на улице прекратился, но дул сильный ветер; шумел, брызгался могучий ясень, а вот далеко-далеко, среди засиявших на солнце пшеничных полей — скакал, по невидимой от этого места дороге, всадник.

Тьеро, видя, как изводится его друг, предложил:

— Лучше,

чем так сидеть да страдать, давай споем что-нибудь.

— Нет, я не хочу петь… Я ничего не хочу…

— Я прошу тебя…

Альфонсо запел — ту песня, которая пришла сама:

— …По дороге со мной, рядом с ветром осенним, Песня чья-то летит — тихим звуком вечерним. Далеко мне идти, через горы и страны, И мне годы тоски, годы осени даны…

— Похоже на эльфийского менестреля, любовь которого была отвергнута прекрасной девой, и он, в тоске, отправился странствовать славить ее имя. Такие песни наполняют сердца светлую печалью — и, обычно, очень длинны, как и одиночество такого менестреля. Так, ведь, я говорю? — рассуждал Тьеро.

Альфонсо неопределенно пожал плечами, и, сразу за тем, схватившись рукою за стену, стал подниматься:

— Все — теперь мы пойдем…

Они оставили этот ненадолго приютившей их грот, чтобы уже никогда в него не возвращаться; и пошли среди исходящих солнечным теплом и влагой недавно прошедшего дождя пшеничных полей. Колосья доходили им до груди, а в некоторым местах — доставили и до лица.

— На дорогу выходить не станем. — говорил напряженным, усталым голосом Альфонсо. — Пойдем к тому месту, где раньше был дом Кэнии — я думаю, что Сереб побежал именно туда…

* * *

Когда взглянула на них — вечно чего-то желающих, торопящихся куда-то человечков печальная Луна — они все еще шли среди теплых колосьев; но, когда выступил в бездне Млечный путь, такая на них усталость навалилась, что они, не говоря друг другу ни слова, повалились, лицами к небу, да тут же и забылись, чем-то бездонно-глубоким, и пустым…

Альфонсо был разбужен в первый час после полуночи — он услышал, как три раза прокричал ворон; вздрогнул, поднялся, и обнаружил, что эта черная птица, раскрыв крылья висит в воздухе над ним:

— Помнишь ли ты, что должен исполнить любое мое желанье?

— Говори же, что это за желание! — довольно громко выкрикнул Альфонсо, и взглянул на Тьеро — тот лежал спокойно, и на бледном его, точно мертвом лице, разлились едва уловимые, ласковые поцелуи звезд.

— Прежде чем я скажу это желание, ты, друг мой, должен вспомнить к чему привело твое непослушание. Я предвещал, что при следующей встречи у тебя поседеют волосы — так и вышло. Теперь, когда ты знаешь мою мудрость, я надеюсь, ты не станешь противится моей мудрой воли.

— В чем же твоя воля?! — выкрикнул Альфонсо, и вновь покосился на Тьеро — тот и не шелохнулся.

— Кричи, не кричи — он тебя не услышит.

— Ты что… — в ужасе начал было Альфонсо.

— О, нет, нет — совсем не то, что ты подумал. Твой друг пока жив… Видишь ли, он навязался совсем некстати — он всю дорогу будет только мешать тебе, а, в конце концов. Поверь — тебе просто необходимо от него от него отделаться. Ради своего величая, ради дальнейшего блага всех людей объеденных в твое мировое королевство — Ты Должен Убить Его. Сделай это сейчас же, пока он еще спит. На поясе у него нож — достань его, и перережь помехе глотку. Так что — всего лишь движение руки, и ты свободен… Подумай — какая может быть мне в этом выгода? Что мне из того, что ты убьешь этого человечишку? Только о твоем благе я пекусь.