Восемь белых ночей
Шрифт:
– Ты отвлекаешься.
– Не отвлекаюсь.
Она тоже осуждает людей, которые отвлекаются.
– Ладно: ты притих.
– Думаю.
– Баржам расскажи. – Пауза. – Расскажи что-нибудь, чего я не знаю. – По-прежнему глядя прямо перед собой.
– Я думал, что обо мне ты уже знаешь все, что есть.
Я попытался напомнить ей ее вчерашнее признание в баре.
– Тогда расскажи то, что я хочу слышать.
Привилегия водителя: говорить вопиющие вещи, даже не переводя на вас взгляд.
– Например?
– Например, я убеждена: ты что-нибудь
Понимаю ли я, к чему она клонит? Или мне это только кажется?
– Например, что я провожал тебя вчера вечером домой и надеялся, что придумаю еще один способ не прощаться, потому что так много еще нужно сказать? Например, что я не знаю, почему этот фильм, похоже, привязался к нам множеством узлов? Например, что я хочу, чтобы все это повторилось? Например – что?
Она не ответила.
– Например, что ты хочешь, чтобы я продолжал, – или лучше замолчать?
Я хотел, чтобы для нас обоих это прозвучало как предупреждение об опасности схода лавины, а заодно показало, что я с ней просто играю: как бы близко я ни подошел, я никогда первым не подниму забрало, которое нас разделяет.
– Например, что ты можешь замолчать, когда хочешь, – сказала она.
Вот, получи в ответ на просьбу помочь тебе лавировать между разделяющими нас отмелями.
– Где таких, как ты, делают, Клара?
В первый момент она не ответила.
– Где? – спросила она, будто бы не поняв вопроса. – Почему ты спрашиваешь?
– Потому что тебя поди разгадай.
– У меня нет тайн. Все карты на стол. Уже выложила.
– Я не тайны имею в виду. Просто ты вытягиваешь из меня то, чего я больше не сказал бы никому.
– Да брось ты изображать Князя Оскара!
Я выдержал паузу в несколько секунд.
– Бросил. – Как будто только ради того, чтобы ее умилостивить, при том что ощутил я одновременно и досаду, и облегчение.
Она рассмеялась.
– Ничего себе, а краснею теперь я, не ты, – заметила она.
– Дозволено ли сменить тему? – спросил я, передавая ей последний кусок булочки, обнаруженный на дне пакета.
– Вы чего только не придумаете, Князь.
Нравились мне эти городки на берегах Гудзона, особенно в такой белый, пепельный день. Пару десятилетий назад многие из них были скромными по размерам заводскими поселками с притопленными причалами и скелетами пирсов. А теперь, как и всё вокруг нашего города, они расцвели, превратившись в живописные дачные поселения. В стороне от дороги, на вершине всхолмья, притулился трактир. Я позавидовал его постояльцам и владельцам – тем, кто сейчас, на рождественской неделе, сидит в небольших обеденных залах и читает утреннюю газету.
Ну, нет. Мне и в машине хорошо.
Да, но вот оказаться с ней в обеденном зале одного из этих постоялых мест. Или еще лучше: дожидаться, когда она спустится вниз и займет свое место рядом со мной за нашим столом. Допустим, к вечеру случится сильный снегопад, ночевать нам будет негде, только здесь…
– Расскажи мне что-нибудь еще – что угодно, Князь.
– Клара Б., за тобой
– Наверное, потому что ты едешь исключительно в одну точку и никуда больше…
– …хотя меня не раз предупреждали, что на пути туда масштабные дорожные работы…
– …и не следует забывать про пробки, – подправила она, вроде бы тоже в шутку.
Клара водила стремительно, но аккуратно; я заметил, что она несколько раз перестраивалась, чтобы пропустить нетерпеливых водителей. Впрочем, отнюдь не из любезности. «Они меня нервируют». Мне было трудно себе представить, что она умеет нервничать.
– А я тебя нервирую?
Она призадумалась.
– Какого ответа ты хочешь – да или нет? Я могу дать любой.
Я улыбнулся. Из всех нервных моментов в моей жизни этот оказался прекраснее всех. Я кивнул.
– Глубоко, очень tres[22] глубоко, – добавила она. – Слишком много у нас с тобой всякого Вишнукришну-Виндалу-Парамашанти.
Я промолчал. Было понятно, о чем она. Вот только оставалось неясно, по душе ей эта близость, или она хочет ее пресечь.
– Город кладбищ, – прервал ее я, указывая на ряды могил в Вестчестере.
– Знаю, – откликнулась она.
Я посмотрел в окно и понял, что мы стремительно приближаемся к кладбищу, на котором похоронен мой отец. Я знал, что не стану об этом упоминать и постараюсь вовсе выкинуть из мыслей, как только городок останется позади. Знай я ее лучше, чувствуй себя менее стесненно, может, я попросил бы ее свернуть на следующий выезд, развернуться, остановиться у ближайшего цветочного магазина и совершить со мной краткий визит на могилу.
Она бы ему понравилась. Простите, что не встаю: от этого дела, знаете ли, спина здоровее не становится. Потом, повернувшись ко мне: эта хоть с виду нахальная, но хоть не наследница-задавака.
Я гадал: настанет ли день, когда я начну доверять Кларе, попрошу ее поставить машину и задержаться на несколько минут, чтобы навестить его могилу. Почему нет? Она бы без колебаний отвела меня на могилу своего отца – или моего, если попросить. Почему я вчера ночью не позвонил? Почему не мог просто сказать: а позволишь когда-нибудь рассказать тебе про моего отца?
Я никогда о нем не говорю. Не забуду ли вспомнить о нем снова на обратном пути? Или буду терзаться угрызениями совести за то, что похоронил его после второй смерти, смерти от молчания и стыда – про которую уже знал, что это преступление не против него, а против меня, против истины, не любви? Жалованье скорби поначалу выдают крупными купюрами, потом – мелкой монетой; на жалованье молчания и стыда не позарится ни один ростовщик.
Чуть позже, без малейшего предупреждения, она свернула на съезд, и мы оказались в какой-то древней рыбачьей деревушке – центр ее был помечен старинной мачтой. Там, напротив пустынного кондитерского магазина 1950-х годов, ярдах в десяти от бензоколонки, она припарковалась.