Восемь белых ночей

Асиман Андре

Хорошо было остаться в одиночестве, думать о ней, перебирать в голове всю радость, не отпуская. Здесь, прежде чем перейти улицу, она заговорила со мной про Лео Черновица и утраченный валик для пианолы с ариями и сарабандами Генделя в его исполнении – так говорят про нераскрытые преступления и пропавшие семейные драгоценности. Я гадал, не ее ли следы отпечатались перед моими. Больше никто не наследил на этой стороне парка с тех пор, как мы прошли в сторону ее дома. Она напела первые такты – тем же голосом, который я слышал вчера. Голос как голос, подумал я. И все же.

– С большой радостью, – сказал я, когда она спросила, интересно ли мне будет как-нибудь послушать утраченный валик Черновица.

Войдя в парк в точности там же, где и накануне ночью, я понял, что сейчас опять окажусь в чертоге молчаливых обрядов – в тихом спокойном

мире, залитом светом рампы, где время замерло и можно думать про чудеса, неброскую красоту и про то, что самые желанные вещи жизнь дарует нам до ужаса редко – получив их, мы отказываемся верить, не решаемся до них дотронуться и, сами того не зная, отвергаем дар, просим уточнить, нам ли их на самом деле предлагают. Не то же ли самое я сделал, когда заранее застегнул пальто на глазах ее швейцара – показывая, что готов уйти, даже не заикнувшись о новой встрече, или подняться наверх, остаться наверху? Зачем так старательно демонстрировать безразличие, когда даже младенцу ясно… Странно. Нет, не странно. Обычное дело. Дистанция длиной в день ничего между нами не изменила. Я к ней не ближе, чем прошлой ночью. Более того, дистанция даже увеличилась и спеклась в нечто более колючее, ухабистое.

Бродя по парку и озираясь, я понимал: я не против горя, не против утраты. Мне нравилось медлить в ее парке, нравились снег, тишина, ощущение, что я заблудился, остался без ветрила, нравилось терзать себе душу – хотя бы даже потому, что страдание возвращало меня ко вчерашнему бдению и очарованности. Приходи сюда сколько хочешь, приходи после крушения каждой надежды, и я исцелю тебя, исправлю, подарю что-то доброе на память – только приходи, чтобы побыть со мной, и я стану для тебя подобием любви.

Я стряхнул снег с той же скамейки, на которой сидел прошлой ночью, сел на нее. Пусть все будет как прошлой ночью. Я сложил руки на груди и – рискуя, что она увидит меня в окно, – остался сидеть, разглядывая голые деревья. В парке никого. Только памятник – тощая нога в сандалии свисает с пьедестала, на пальцах скопился снег. За спиной ритмично постукивают цепи на колесах, наводя на мысль о старомодных патрульных автомобилях. Тут из ниоткуда действительно показалась полицейская машина, развернулась на Сто Шестой, причалила к неподвижному автобусу. Молчаливый обмен приветствиями между двумя водителями. Патрульная машина сделала резкий разворот, унеслась по Вест-Энд. Инспектор Рахун и с ним еще два копа. Хорошо, что он меня не заметил. Инспекторы Рахун, Далдун и Калдун – три копа в карете, три медведя и кочан капусты. И что, конец волшебству, Золушка снова метет полы?

Повисло полное молчание.

Ближайший ко мне фонарь стоял в своем сияющем озере света и вроде как снова наклонился ко мне, как и прошлой ночью, – готов помочь, но по-прежнему не знает чем.

Что все это означает? – гадал я: переглядки, дружеские обнимашки, два ненавязчивых поцелуя во французском стиле, эти ее слова о том, что она себя знает и чтобы я не ходил таким угрюмым, и все эти разговоры про «залечь на дно», скорбные намеки на любовь и назидания, вплетенные в печальную повесть об утерянном Черновице – а поверх это горькое: «Вряд ли необходимо произносить это вслух, вдруг это всё испортит» – как впрыск яда в конце любовного укуса.

Что испортит? Сделай мне такое одолжение!

«Только не влюбляйся в меня». Тут она и поцеловала меня под ухо: «Приятно от тебя пахнет» – произнесено с легким ехидством и задним числом. Яд, яд, яд. Яд и противоядие, как теплый сдобный запах свежего хлеба холодным утром, когда корочка внезапно впивается в губу и самый здоровый вкус на земле превращается в противный липкий осадок. «Никаких всё, ясно?» – в смысле: «Никаких кислых физиономий, никаких надутых губ, никакого трепа про чувство вины, ясно?» Потому что это может обернуться ее адом. Вернусь к реальности, Schwester!^[18] Смурная наследница из Мэна и та так не гремела ключами, прежде чем отомкнуть крепость. Мелкотравчатая потаскушка говорит на языке вечности – сделай мне такое одолжение! И все эти рассуждения про «залечь на дно» – беспардонная чушь и болтовня!

Я услышал, как водитель автобуса запустил двигатель. В салоне вспыхнул свет. Как уютно выглядит оранжевое свечение за стеклами – убежище от холода. Только я и водитель автобуса, водитель автобуса и я.

Мне, наверное, тоже пора было уходить, хотя и не хотелось. Тут меня вдруг озарило. Нужно ей позвонить – чего нет-то? Просто позвонить. И что сказать? Что-нибудь придумаю. Пора уже что-то предпринять, а то все жду от других действий – скажу ей правду для разнообразия,

для затравки, для громкого вскрика. Я не хочу сегодня быть один. Вот! Она догадается, что на это ответить. Она поддержит разговор, и, даже если вынуждена будет отказать, отказ будет мягким, например: «Не могу, залегла на дно, понимаешь?» Ах, но счастье услышать это ее: не могу, залегла на дно, понимаешь? – как неохотная ласка, которая, начавшись, медлит у тебя на лице, соскальзывает напрямую к губам, расстегивает пряжку сердца. Я потянулся за мобильником. Она – последняя, кто мне звонил, много часов назад. Номерами мы обменялись, пока стояли в очереди, и она сказала: «Давай лучше я тебе позвоню, тогда и у тебя будет мой номер». Это было задолго до признания, до того, как служитель взял наш билет на «сеансу» и сплющил в кулаке. Вот ее номер. Сердце тут же упало – задача представлялась мне непосильной. Ну и что ты со мной собирался делать, коли не звонить? – глумился телефон, который я держал в руке. Я представил себе дребезг десяти ее цифр – точно металлические костыли впиваются в раскалывающийся камень, – а за ними – ворчливо-недобрая дробь самого звонка. «Академия-2» – надо же, люди еще используют «Академия» в качестве префикса, сказал я ей, чтобы поддразнить или намекнуть, что мне видится нечто нарочито-старомодное, архаичное и отчасти прелестное в том, как она записала для меня мой номер. Теперь настал черед ее номера надо мной поглумиться – этакая крошечная рептилия, которая выглядела совсем смирной в зоомагазине, когда продавец предложил вам почесать ей брюшко кончиком пальца, а теперь впилась вам в ноготь и выдрала его с мясом. Тем самым она как бы оправдалась за то, что дала мне свой номер, – потому что, сказала она, так произносила его ее мама, именно так она по-прежнему диктует его тем немногочисленным людям, с которыми ей уютно, – с намеком, что вы принадлежите к числу избранных, кто способен с ходу понять, что у ее Старого Света и вашего Старого Света общая родословная, пусть и не обязательно по одной и той же линии, потому что то, что в вашей выглядит дряхлым и устаревшим, в ее – этакое модно-современное-ретро, и, хотя у вас одинаковые предки и их язык, вы с разных генеалогических дерев. Так-то! «Академия-2» для немногочисленных счастливчиков.

Я задумался над ее телефонным номером – поколения звонков от отчаявшихся поклонников. Как он зазвонил, когда ты поздно ночью набрал ее номер? Опознала ли она по звонку, откуда он поступил: из безнадежности, вины, гнева, стыда – или из робости, что на третьем гудке дает отбой? Бывает ли особый звонок у ревности, который выкрикивает истину во много раз громче, чем оно способно даже присниться записи в списке абонентов?

Ах, Инки, Инки, Инки. Сколько раз он сегодня звонил? Звонит прямо сейчас. Как и я стану звонить вскоре. Я представил себе, как набираю ее номер. Один звонок. Второй звонок. Внезапно она берет трубку. Звук дыхания. Я слышу на заднем плане шум текущей воды. Бал окончен, Золушка подметает полы. Инки? Нет, это я. Это ты. Это я. Я пытаюсь не прикидываться Инки. А на деле именно это и делаю. Какими словами передать вот это: не хочу сегодня быть один – если не знаешь, что сказать дальше? Да вот такими: я не хочу сегодня быть один. Может, с вопросительным знаком? А может, и нет. Ополоумевшая женщина не позволила бы тебе это произнести.

На углу Сто Шестой и Бродвея остановился автобус маршрута М104. Я едва на него успел и, прежде чем усесться, проследил, как треугольник парка истаивает в метели. Может, я никогда больше не увижу его под снегом. Но, едва начав в это верить, я понял, что вру самому себе. Я вернусь завтра вечером, послезавтра и на следующий день, с нею или без нее, с Ромером или без, буду просто сидеть и надеяться, что придумаю, как перестать думать о том, что дважды потерял ее за две ночи, ощущая при этом, что именно ее лицом я загородил этот парк, чтобы заслонить себя от себя, от всей той лжи, которую я нагородил в ночи только ради того, чтобы на рассвете думать, что я не один.

В середине ночи меня разбудило громкое лязганье снегоуборочной машины, которая скребла мою улицу. Внезапно меня охватило чувство столь изумительное, что опять же назвать его можно только радостью – слово Паскаля, произнесенное однажды ночью в его одинокой комнате в Пор-Руаяле.

Оно напомнило мне тот миг, когда мы после последнего предупреждения вышли из бара и обнаружили, что снег накрыл одеялом всю Сто Пятую улицу. Предплечья наши продолжали соприкасаться, потом ее рука скользнула мне под локоть. Хотелось, чтобы прогулка не заканчивалась никогда.