Восемь минут тревоги (сборник)
Шрифт:
Велта не увидела верхней ступеньки, ударилась о нее ногой и упала, затряслась в безудержных рыданиях.
Руттенберг удовлетворенно усмехнулся, пристукнул по открытой ладони перчаткой.
— Люди! — громко, на всю площадь прокричал комендант по-латышски. — Вы видели казнь старой партизанки. Она получила то, что заслужила. А это, — Руттенберг показал на Велту, — ее дочь. Она тоже партизанка. Встать! — приказал Руттенберг, и двое гитлеровцев схватили Велту.
В это время совсем близко, по-видимому, из слуховых окон старого замка, выходящего фасадом на площадь, раздался отчетливый выстрел, и Руттенберг схватился за голову.
Потом зацокали по булыжнику сапоги заметавшихся гитлеровцев.
Народ на площади смешался, хлынул в разные стороны. То ли наяву, то ли в бреду Велте почудилось, будто чьи-то сильные, грубоватые теплые руки подхватили ее, не давая упасть на землю…
ВСТРЕЧА
Рассказ
Он один знал, что дошел до предела, до мертвой точки, после которой и пространство, и время теряли всякий смысл — пройденное им только что пространство и покоренное с таким трудом время. Теперь время, как бы в отместку, само покоряло его, и видимое впереди пространство сокращалось до пяти, максимум десяти последних жалких шагов, которые Чупров еще в состоянии был одолеть. Дальше был мрак, темнота, неизвестность.
Лейтенант Апраксин и остальные солдаты все так же, не сбавляя темпа, бежали за ним, Чупров слышал за спиной частый топот их сапог, на который земля отзывалась внятным протяжным гудом. Но этот дробный, сам по себе энергичный звук уже не подхлестывал солдата, как прежде, не торопил вперед, словно был услышан кем-то другим и относился к кому-то другому, постороннему, случайно оказавшемуся на границе в момент преследования нарушителя.
Устремляясь вперед уже по инерции, а не усилием воли, Чупров лишь боялся, что упадет у всех на виду, так и не дотянув до цели, и эта вынужденная задержка из-за возни с ним смажет все предыдущее, остановит, а то и сведет на нет так хорошо начавшийся темп погони.
Ныла онемевшая кисть руки, туго захлестнутая ременной петлей натянутого струной собачьего поводка; ноги жестоко сводило судорогой, будто Чупров стоял не на раскаленном солнцем каменистом гребне, а плыл в ледяной воде. А в голове, пробиваясь сквозь охватившую тело боль, жило и вырастало позорное, унизительное: «Всё… Больше не могу… Ноги… Подъем не осилю».
До его слуха еще доносился, впрочем мало волнуя, злой рокот стиснутой камнями реки, целиком терявшей себя в карстовой пещере с бездонным озером, которое Чупрову доводилось видеть прежде. Этот погоняемый ветром и множимый горным эхом отдаленный ворчливый грохот перекрывал, заглушая совсем, близкий противный скрежет попадавшихся под ноги острых скальных обломков гранита. Стронутые с места, обломки срывались в ущелье, по пути вздымая душную пыль и образуя опасные текучие осыпи, способные увлечь за собой и человека.
Солдат интуитивно отпрянул в сторону, и осыпь сползла уже у него за спиной, не задела.
Он оглянулся, превозмогая боль. Чуть ли не перед глазами Чупрова, сжигаемыми едким потом, нереально, будто в фантастическом фильме, полыхало красным огнем железное дерево, в ветвях которого дважды, словно накликая беду, пронзительно вскрикнула невидимая хищная птица… Но из всего разнообразия звуков Чупров ясно слышал только один — сдавленный звук собственного дыхания, больше похожий на свист дырявой гармони, тугое шипенье, словно горло перехватили веревкой. Окружающее теряло первоначальные
Цеза тоже хрипела, в яростном устремлении вперед скребла когтями по каменистому грунту, недоуменно оглядывалась: она не могла тянуть за собой обмякшего хозяина, и у нее силы были на исходе.
Все-таки его вовлекло, затянуло в новую осыпь, опрокинуло. Уже падая, физически ощущая неотвратимую близость земли, ее жесткую твердь и пыль, Чупров по-прежнему не верил, что все это происходило именно с ним: в какой-то момент заложило уши, вокруг образовалась пустота, тугая и равнодушная, ноги подломились, будто соломенные, и он провалился в эту пустоту, как в бездонный душный колодец…
Его снесло на гребне осыпи недалеко, развернуло и прижало к выщербленному прохладному валуну. А Чупрову казалось, что это он достиг, наконец, желанного колодезного дна, прервавшего его тягучий безвольный полет. И там, в непроницаемом мраке колодца, сначала было тихо, лишь двигались в хороводе какие-то многочисленные неопределимые существа. Безликие и бестелесные, они мельтешили перед глазами в строго определенном порядке, будто пчелиный рой в пору весеннего медосбора.
Почему внезапно ему подумалось про весну и даже как будто навеяло свежие ее запахи? Этого он не знал. Бочком притиснутый к валуну, беспамятно и спокойно лежа в его углублении, словно и впрямь на дне колодца, Чупров пристальней пригляделся к порхающим беспрерывно существам и с приятным удивлением вдруг признал, обнаружил в них настоящих пчел, теплых и мохнатых. Он протянул руку, чтобы для большей достоверности потрогать одну из них, однако вместо руки у него из-под куртки простерлось невесомое слюдяное крылышко, затрепетавшее на слабом ветру, потом выпросталось второе, и Чупрова, вмиг странно уменьшившегося, подхватило этим легким ласковым ветерком, подняло над удушливым срубом колодца, а опустило далеко-далеко от доконавшего его горного перевала, в маленьком солнечном городке под Калининградом, на диво напоминавшем его родной приграничный Багратионовск, где Чупров рос и жил, — опустило как раз перед бюстом полководца, на площади.
Со своей микроскопически малой высоты, тараща глаза снизу вверх, Чупров изумленно огляделся.
Пахло железом. Металлический Багратион смотрел вдаль с прямоугольного столба пьедестала прямо и осуждающе, словно все еще ожидал погубивших его врагов, словно и сейчас готов был вновь сразиться с ними в тяжком смертельном: бою. А вся небольшая площадь, казалось Чупрову, была его бастионом.
От площади во все стороны вольно разбегались крытые асфальтом наклонные улочки, а вдоль них, сколько хватало глаз, в бесшумном салюте весне распушили свои лимонно-желтые зонтики цветов пряные липы.
С недалеких чистых озер до Чупрова доносило прохладу, рядом, нежась на солнце, усыпляюще ворковали голуби, и вообще все было хорошо.
Чупров жадно вдыхал полузабытый аромат цветущих лип, наслаждался так просто открывшейся ему легкостью и свободой передвижения во времени и пространстве, благодаря которой он мог в мгновение ока покинуть площадь с суровым Багратионом и очутиться под теплыми, в мучной пыли, сводами городской хлебопекарни, полюбоваться на принимавшую готовые хлеба из печи мать, а затем так же незаметно, минуя проходную с пристальным вахтером, перенестись на свой электроремонтный завод, посидеть у заградительной сетки испытательного стенда со множеством кнопок на передней панели, бесконечно долго, с наслаждением слушая музыку плавно работающего мотора, окутанного грозовыми запахами голубых электрических разрядов…