Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы
Шрифт:
— Потом… Я не помню, уехали…
— Эх ты! Штольц и з в и н я т ь с я стал, прощения просил, что обидел меня глупыми словами. Вот почему тревога. Ты подумала: какой господин перед лакеем своим, который для него все равно что цуцик, будет извиняться? Уразумела?
— Ну… и что?
— Как это «что»? Он, значит, недостаточно спьянел, шарики работали: дай, думает, успокою, примаслю дедушку, извинюсь перед ним, и он спать ляжет. То есть мы с тобой, довольные, что все обошлось гладко, захрапим в нашей клуне, а лодка с солдатами тихо подойдет и захватит врасплох!
Я сидела, слушала и вдруг опомнилась: что ж это он, сейчас комендантские тут будут…
Вскочила сама не своя:
— Дедушка, Тимофей Васильевич! Бежать надо!
Он
— Вот так-то! Умна была девка! Куда бежать-то? На тот свет успеем. А бежать нам по воде — жабры надо иметь, Женюшка. Да и посуху далеко бы не ушли. Наше дело — счастья ждать: вдруг Штольц на ветру свои подозрения развеет. Кроме того, герр сильно ко мне привержен: позволил много, ездил один на один. Ему ведь тоже гестапо припаяет, когда следствие начнется… Сиди, Женюшка, будем пока ждалки ждать.
Ветер присмирел, стало тише. Я свое сердце слышала, будто пионерский барабан: скорей бы, скорей! А что скорей? Если бой, то и не равный и не славный. Если ж как-то обойдется — снова тишь, тоска, мелкое притворство, измывательство одних, презрение других.
Далеко где-то захлюпала вода, и кто-то долго пьяно заматерился. Громко, на всю станицу.
Старик поднялся, вслушался, хрустко потянулся, зевнул:
— Ох-хо-хо, внученька! Все! Отстояли вахту — будем запираться да спать. Празднуй жизнь и фашистскую глупость. А того вернее — их жадность непомерную, свинячую!
Чуть-чуть развиднелось. Ветер совсем утихомирился, вроде бы и вода пошла на убыль.
Дед запер дверь на крюк и на засов.
— Иди, Женюшка, в горенку, а я переоденусь, погреюсь на кухне. Кстати, знаешь, как ломит. Старость не радость…
Хочу коснуться самопонимания. Как получается, что человек себя теряет и является в нем злой каприз? Что-то копится, копится и вдруг — взрыв. Потом на душе тошно.
Дед велел, и я ушла от него в горенку. Тоже, как и он, передрогла, еле себя держала. Разве что не мокрая… Надо бы поспать, но нервы ходуном ходили. Боя ждала, смерти ждала, а все окончилось пшиком. Где-то за две или три улицы пьяный заорал. Мы тут при чем? А дед по своей командирской воле отменил тревогу. Что такое? У нас перед тем вроде бы начался разговор, я надеялась, что завяжутся нормальные отношения. Сам же он сказал, что выдержала какие-то три экзамена. Какие?.. Оборвал, бросил. Он дурной, что ли?
Да только ли это? К душевному прибавлялось телесное: ведь три недели не купалась, горячей водой ни разу не обмылась. Как так? Старик уходил надолго, значит, я могла согреть себе воды? Могла. Но вы представьте: немцы явятся. Так или с обыском, а я голая, в мыле. Трудно передать, но ведь даже если на смерть идешь — неохота оказаться смешной… Я, бывало, просила деда: посидите в сенцах, посторожите, хочу помыться и переодеться. Не находит времени. Сам, может, где и моется, у кого только не бывает, дома ополощет лицо из ковшика, ему больше не требуется… Я белье на себе меняла, ходила в чистом, но кожа все равно зудит. А если потеешь? Если пыль вытираешь и на тебя сыплется? Если мелом измажешься, когда печь белишь? Это каждая хозяйка по себе должна знать… Ночами валяюсь на лежанке, где жара и вонь. От козьей подстилки несет, как из катуха. Кроме того, рыба, рыба. От одной от нее сбежишь на край света. Копченая, соленая, вяленая, жареная — от этих ароматов готова была на стену лезть. Не говоря что руки чешуей исколоты, задубенели… Чухаюсь от грязи, как свинья. Хорошо хоть голову стриженую легко мыть…
Ладно, не буду, это не причина для злости. Главное, думаю, неподвижность. Конечно, я физически работала — чистила, скребла, мыла, воду доставала из колодца. Но ведь до вылета сюда я бегала, скакала… И у меня подруги были, товарищи, и книги, радио, иногда кино. Тут я почти всегда одна. А если с дедом — он только бур-бур-бур, ничего из него не вытянешь… Радиосеансы, то есть связь со штабом, — это ж точки-тире, голоса человеческого
В ту ночь почувствовала, что задыхаюсь. Заклокотала душа. Вы представляете — ловлю себя на том, что в темной горенке стучу по полу ногами и во весь голос ору:
— Я не собака!
Дед из кухни откликается:
— Ты что?
— А ничего!
— Иди лучше сюда, чайку попьем.
— На что он мне, ваш чай, я его отродясь не пью…
Тянусь все-таки на кухню. Он за это время переоделся. Смотрит в упор. Глаза горячие.
— Садитесь, Евгения Ивановна!
Меня потянуло на слезы. Однако сдержалась. Стою перед ним. Он цедит сквозь зубы:
— Какие у вас имеются претензии?
Я не выдержала. Голос задрожал:
— Дедушка, Тимофей Васильевич… То вы меня по морде, то огладите. Я ж не собака. Неужели совершенно ничего не достойна? Буду слушаться, все стану делать, но разве нельзя по сознанию? А еще лучше, еще лучше…
— Что вы считаете будет лучше?
— Дайте приказ — побегу и взорву комендатуру, а там…
— Это я уже слышал. От Андрея… Эх ты…
— Тогда… не мучайте недоверием. Вам все известно, я — все равно как чурка. Что к чему — не понимаю. Велели идти в горенку спать. Разве я автомат: нажму кнопку — и на тебе, сон. Вы ж меня разбередили, дали в руку гранату… Почему фашисты не вернулись нас брать? А может, еще приплывут?
— Не приплывут! Считай, покончено… Садись, говорю. Не выводи из терпения. И я не железный, не автомат то есть… Уселась?.. Тогда другое дело. Будем калякать. Поимей в виду, товарищ радистка, и мне надоедает в молчанки играть.
Мы сидели перед жаркой печью, тянули кипяточек. Я опять оробела. Редко задавала вопросы, хотя расспросить рвалась о многом. Прежде всего о гибели радиста. Но старик обходился намеками.
Сейчас вот с чего начал:
— Люди, Женюшка-Евгеньюшка, которые здесь, ой как не просты. Хотя бы и наши, то есть советские. Некоторые напуганы. Отчаянный поступок легко совершат. Выдержки, выучки мало… Есть и такие, которые входят в контакт с немцами, записываются по каким-то причинам в полицию. И вдруг… поворачивают в нашу сторону. Из могу ж я от них отказаться… Вот который пьяный орал — он полицай, крысиная мордочка, злость в глазах. Фрицам нравится, когда злость в глазах. Имей на будущее в виду: маленького росточку, светленький, зовут Сашко. Энтот самый Сашко, при том что еле его терплю, помогает мне. А в ту ночь, когда ты прилетела, ведь он тебя спас. Мог бы не спасать. Но заметил парашют, а потом тебя выследил, как ты прятала рацию и рюкзак, перетянул их из-под улейка в безопасное место. Выходит, он свой и можно ему доверять. Верно? А он полицай. Поросенка для немцев высмотрит — отнимет у бабы. Способен бабу излупить. Одно слово — показывает, что выслуживается… Эх-хе-хе! Ну… а я, к примеру, разве не выслуживаюсь? Сашко поросятками и курями, я — рыбкой да самогонной настойкой, прогулками с гауптманом. Счастье, что бить никого не нужно…
Я почувствовала, что краснею.
— Сегодня меня…
— Те-ебя? Да как же ты не догадалась, Женюшка? Музыка играет, самогон на столе, мы с герром входим и какую застаем картину? Ганс с гармошкой губной, а ты с платочком ходишь. Я-то в уме отметил: ах молодец. Выходит, не тель-тележка, а настоящая подпольщица.
— Вы меня больно ударили.
— Снова здорово — не оцениваешь обстоятельства. Думай! Гауптман солдата наказал? Наказал, Значит, он сделал вывод, что у вас с ним шуры-муры. Ты мала, это точно. Однако ж гансы бывают всякие, у каждого свой вкус. Штольц его смазал по рылу. Могу я отставать? Он тут же решит, что я своей внучке потакаю. Теперь о Гансе, который есть всего-навсего гнида. А гнида обязательно должна превратиться в вошь. Тебе такое известно? Пусть бы ты осталась безнаказанной. Все! Возненавидел бы Гансик до гробовой доски. А когда с ним по одному делу пострадала, станет тебя жалеть и считать своей. Что нам на пользу!