Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы
Шрифт:
Она не успела ответить. На подъеме от дороги появились какие-то люди. Сыпал густой снег, их было плохо видно. Когда подошли ближе, я разглядела — два старика. Такие же дряхлые, как и наш.
Наш старик закричал, замахал руками:
— Э-эй, Петрович!
Ему ответил хриплый голос:
— Я Петрович… Ты чего здесь, а, Пшимахов? Мы к тебе, а ты, оказывается, здесь… С Новым тебя годом!
Один из путников подошел, тяжело опираясь на палку. Второй остановился в отдалении.
Наш старик показал рукой на пещерку:
—
— Коваленко Семен. Помнишь его? Еле живой…
— Что такое?
— Фрицы из автоматов… всю семью. — Петрович стал говорить тише, я еле слышала. — Возвращается, понимаешь, домой — хата сожжена, старуха, невестка, племянница… Всех кончили. Он хотел хоронить… я его увел. Не ровен час, и нас бы того. Комендантские зверствуют. Это ужас — чувствуют свой конец.
Помолчали. Наш старик задает вопрос:
— Как из города вышли?
— Ты выходил, и мы вышли. Партизанские времена совсем, что ли, забыл?
Вот когда я навострила уши. Неужели партизаны? Вдруг и наш старик партизан? Такой дряхлый? Ну и что, разве не бывает?.. Тогда понятно, что обиделся на мое секретничанье.
— А через эту вот дорогу? — спрашивает наш старик.
Петрович ответил:
— Теперь стало полегче. Их артполк отсюда смылся. Их наши засекли и разбомбили. Вот и перебазировались поближе к совхозу. На этой дороге одни патрули — проскочить можно. Хотя движение, конечно, большое. С перевалов фрицы вывозят тысячи раненых. Комендантские в эсэсовцы вывозят из города что только могут…
Меня оттолкнула дочка старика и закричала вниз:
— Иван Петрович, это я, Куарэ! Нашего Ахмеда не видели?
Пришлый старик весь осветился:
— Здравствуй, маленькая… Твоего муженька я давно не встречал.
Тут приблизился третий старик. Он был страшен. Лицо в кровоподтеках, сам весь в глине. Пальцами раскрыл глаз пошире.
— Э, дочка. Твой муж Ахмед Мухарбиев, что ли? Дней пять назад я его видел. Он тебя искал или твоего старика, а нашел другого…
— Кого? Что такое вы говорите?
— Ты слушай, слушай, Мухарбиева. Был один человек… сильно раненный. Разоружил охранника, бежал из гестапо. Так вот, твой Ахмед повел его в горы… Может, они давно на лесном кордоне. Вы Ахмеда тут караулите, а он вас там ждет…
Наш старик поднялся, поздоровался с подошедшими за руку.
— Мы Ахмеда не ждем, тут находимся по другому делу… Ай, ну и сильно ж тебя помяло, Коваленко. Прыгал, что ли, с поезда?
— Прыгал… Ездил по картоплю для своих… Кормить теперь некого. Вы не ждите Ахмеда. Тот сильно был раненный, которого он тащил… Они прошли, а потом, бачу, — патруль с собаками. Спрашивают меня — я им в другую сторону показал…
Наш старик нахмурился:
— Ахмед, значит, на кордоне? Э, Куарэ! Ты иди, что ли, с ними… Шагайте, ребята, мой дом открыт. Я своих из города выручил, иди, иди, Куарэ, я пока тут побуду.
Женщина
Я себя потеряла — ринулась вниз, чуть не сбила с ног дочку старика:
— Товарищи, товарищи!
Какие уж там товарищи, мне они в прадеды годятся. Видят, замурзанная девчонка скатилась им под ноги. Но сама-то я себя считала взрослой. Вскочила на ноги, обвела всех троих взглядом:
— Вы… вы партизаны?
Развеселила стариков. Я такого хохота давно не слышала. Просто даже дико: сами как тряпичные, их ветер качает — и вдруг смеются.
Хорошо хоть недолго смеялись. Первым сделался серьезным Петрович. Смотрит в глаза и говорит:
— Мы-то партизаны… Правда, не теперешние, а с гражданской войны. Против беляков партизанили. А ты кто будешь?
Наш старик не дал мне ответить:
— Секрет. Она секретная, что ли… Вот не знаю — верить, а может, не надо?
Он рассказал, что уложил в пещерке для дочери с внуком полынь, а потом пошел их искать в город и долго не мог найти, а потом нашел, но потерялся Ахмед…
— Что Ахмед! На обратном пути залезаю в пещерку — чую, нюхательным табаком пахнет. Ненормально, да? Стал рыться-копаться — парашют нашел, рацию нашел. Ждем разведчика, парашютиста ждем — вдруг девчонка. Вот эта…
Коваленко перебил нашего старика:
— Подожди-ка, Пшимахов, я что вспомнил. В ночь на двадцать пятое молодая дивчина прямо в траншею к немцам спустилась. На следующий день гестаповцы ее напоказ водили…
Меня колотить стало:
— Какая из себя? Чернявая или беленькая?..
Они видят, что я трясусь, молчат, ждут. Я с собой кое-как совладала и говорю:
— Нас, девчат, трое: Даша, Полина и я. Мы подруги. Нас вместе выбросили… Вот вы не верите… честное комсомольское. Это… это… Даша или Полинка…
Петрович мне кулак показал:
— Эй, не имеешь права!
Я опешила:
— Права? Но ведь вы свои…
Наш старик обнял меня за плечи:
— Держись, плакать нельзя!
Я не плакала. Задыхалась от горя и слабости, от мыслей, от того, сколько навалилось и сколько надо было помнить и понимать. Эти дряхлые старики бодрили меня, и я сама себя бодрила. Боялась, что уйдут и я останусь одна. Они знают, где совхоз, куда перекочевал немецкий артполк… Так все удивительно — сыплет и сыплет снег. Мы друг друга видим — больше ничего не видно. Под ногами шумит ручей. Вдруг я вспоминаю про Ахмеда, как он у меня попросил бумагу для курева и я дала ему листовку. Смотрю на дочку старика — ее мальчишка затих. Сказать ей или нет? У меня погибла подружка, у нее погиб муж. Он, меня защищая, погиб. Но ведь мог и уйти… Сказать или не надо?