Восемнадцать дней
Шрифт:
— Что же здесь особенного?
— Может быть, хотите посмотреть на эти фотографии? Сразу признаете, что я права — грошовая потаскушка.
Старая дева явно возмущена, она глубоко уязвлена и даже не пытается скрыть это. Покончить жизнь из-за любви, имея в сумочке пачку порнографических фотографий, из тех, что предлагают по закоулкам иностранным туристам, фотографий, рядом с которыми сейчас жалко валяется металлический тюбик от проглоченных таблеток!
Я нахожу верный прием, чтобы вывести ее из равновесия:
— Лучше бы вам не включать фотографии в опись.
— Как так? Это запрещено.
Я поворачиваюсь к ней.
— Все-таки жаль ее. Опасность еще не прошла. А вдруг вам придется передать ее вещи семье — отцу, младшей сестренке, матери? Конечно, только в том случае, если она умрет, но дело в том, что вот уже два часа, как она не приходит в сознание, — заканчиваю я, бросая многозначительный взгляд на часы.
— Я же дала ей все, что вы предписали.
— Бывают и случаи, когда… Вы и сами прекрасно знаете — самоубийцам иногда удается достичь своей цели…
Сестра смотрит на меня недоверчиво.
— Нет, не может быть! Этого не может быть! Ей ведь только двадцать лет с небольшим. Совсем ребенок…
Дежурная никогда не была замужем, она обижается, когда ей говорят «госпожа», но все-таки материнские инстинкты ей не чужды.
— Только что вы называли ее иначе.
Нас перебивает телефонный звонок.
— Вас вызывают наверх.
Я поднимаюсь один. Негр-лифтер сладко спит на своей табуретке. Я осторожно открываю металлическую дверь, стараясь не шуметь. Будить его жалко — лицо лифтера освещено безмятежной улыбкой. Несомненно, он украдкой откупорил и выпил одну из бутылок пива, спрятанных в холодильнике. После двенадцати ночи и шести часов утомительной работы холодное пиво — штука чудесная, но коварная — нагоняет сон. Вероятно, он видит во сне саванну с колышущимися травами и маленькую деревушку с круглыми хижинами, слышит рокот барабанов и топот танцоров. Я не бужу его. По утрам, после ночных дежурств, я частенько вижу, как, вооруженный ведром воды и губкой, он за несколько франков старательно моет машины врачей.
— Ну, как дела, Дезире? — иногда спрашиваю я.
— Отлично! — отвечает он, широко улыбаясь, и, напевая, продолжает свою работу.
Наверху мне сообщают, что у тяжелого больного — цирроз — началось серьезное кровотечение. Лечение несложное и, при некотором везении, довольно эффективное. В палате дежурит одна из лучших и наиболее умелых наших сестер. Мне уже приходилось с ней работать. В то время как я помогаю ей быстрее закончить процедуры, больной пытается признательно улыбнуться мне, будто силясь извиниться за причиненные хлопоты. Он держит неподвижно левую руку, в которую через иглы и нейлоновые трубки льется капля за каплей чужая кровь. Бледно-желтое, сморщенное, преждевременно состарившееся лицо красноречиво свидетельствует о частых приступах лихорадки, постепенном отравлении алкоголем, о жизни, состоящей главным образом из мелких неприятностей и невзгод, из административных надежд и бесконечных разочарований. Действительно, господин Дюран или как там его зовут — это не имеет никакого значения — был рядовым колониальным чиновником. Так, по крайней мере, записано в его истории болезни.
— В Черной Африке или во Вьетнаме? В какой стране?
— В Индокитае. Двадцать пять лет. Она была очень красивая.
Я перекидываюсь с ним
— Ну, спокойной ночи, месье. Я еще загляну через часик…
Улыбающееся лицо больного тут же становится умоляющим:
— Прошу вас, не уходите… Я себя чувствую страшно одиноким…
— Даже здесь?
— И здесь тоже.
Странное чувство для человека, окруженного столькими собратьями по болезням и страданиям, тем более что он маялся годы напролет в деревеньке, затерянной в джунглях, ожидая лишь двухнедельного отпуска в столицу колонии раз в году и коротая одиннадцать с половиной месяцев в повседневном общении с туземной сожительницей.
Но мне надо идти. Я хочу пожать его свободную руку и для этого должен обойти белую койку. Иссохшие пальцы больного цепляются за меня.
— Вы зайдете еще?
— Я же вам обещал.
Я вспоминаю название давно прочитанного романа: «Каждый умирает в одиночку». Но этот больной не умрет.
— Вы только не волнуйтесь, господин Дюран. Если понадобится что-то срочное, сестра мне моментально позвонит. Во всяком случае, завтра вы уже будете здоровы.
В коридоре меня поджидает другой больной — изможденный, бледный. В его призрачной руке дымится сигарета.
— Он выживет?
— Надеюсь.
— Понимаете, мы поступили сюда в один и тот же день и здесь подружились.
— Очень мило с вашей стороны.
— Хоть бы поправился. Он там оставил жену, туземку, и двух детей. Не видел их уже пятнадцать лет, а сейчас изводится — очень тоскует. Он им написал, что возвращается, хочет, чтоб они снова жили все вместе.
Больной провожает меня до конца коридора, где я оставил лифт открытым, чтобы не задерживаться.
— Это о ней он говорил, что она красивая?
— О ком же еще? Все время рассказывает нам, как купил ее за несколько серебряных монеток у ее отца, когда ей не было и пятнадцати, как она выглядит, какие у нее движения…
— А я было подумал, что он говорит о той стране, об Индокитае.
— Нет, нет, это он о своей жене. А в Индокитае — что там может быть красивого? Джунгли, леса, поросшие рисом болота, муссон… Все это мучительнее зеленого ада. Да, да, зеленого ада. Это в точности его слова.
— Женщина, наверно, постарела, подурнела.
— Вы думаете? У восточных женщин не поймешь их возраста. Я как-то знал одну…
Я покидаю его, не дослушав, и закрываю дверь лифта. Стараюсь сразу же забыть бывшего колониального чиновника с его мечтой возвратиться, после пятнадцатилетней разлуки, к чужой женщине, в чужую страну. И та и другая наверное неузнаваемо изменились. Пока же я знаю, что в его палате дежурит умелая и опытная сестра, что при первой же необходимости она меня снова вызовет, а в свободную минуту я сам поднимусь, чтобы навестить его. Если не ночью, то завтра утром уж обязательно.