Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
…Пять дней промелькнули незаметно. Хлопоты и сборы поглотили их полностью. За десять лет я отвык иметь хоть какую-нибудь видимость личного хозяйства. Жил на всём готовом. Везде и всюду, все десять лет, имел место на нарах или под нарами в тюрьме ли, в лагерях ли. Выла полка в столыпинском вагоне-теплушке. Привык к отсутствию постельного белья. Котелок или жестяная кружка, а то и просто банка от консервов и деревянная ложка, полностью заменяли многообразный перечень повседневно необходимых принадлежностей человека с самыми скромными потребностями.
Обзаводиться
Так за годом год служили они нам «верой и правдой» до полного износа. Были случаи, когда мы становились собственниками тюфячного мешка, подушечной наволочки и суконного одеяла. Но это, наряду с появлением какого-то комфорта, доставляло и ряд забот, в большинстве случаев трудно преодолимых. Тюфячный мешок нужно было чем-то набить, но как говорилось ранее, организованный подвоз опилок для этих целей нас не устраивал, так как они всегда были мокрыми, вперемешку со снегом. Набитый ими мешок нужно было долго сушить собственным телом, а это неприятно и опасно для здоровья. Лучший вариант — это достать стружки, но стоимость её котировалась баснословно высоко — нужно было отдать четыре-пять паек хлеба. А чем жить? Ведь хлеб — это всё! На баланде и черпачке овсянки далеко не уедешь!
Но даже тогда, когда удавалось преодолеть все эти барьеры, собственность продолжала отравлять жизнь. Приходилось ежедневно трястись над тем, что, придя в барак с работы, от твоего «спального гарнитура» останутся лишь голые нары, а тюфяк, подушку и одеяло «уведут». И «уводили». А после этого ты уже «промотчик». Слово-то какое броское и вместительное.
Приходилось читать и слышать, что проматывали поместья, наследства, целые состояния, но не свою же постель! (Правда, были случаи, что постель просто пропивали.) А тут «промотчик»! Прощайся теперь с обмундированием первого срока — тебе теперь его не дадут.
Вот тебе и комфорт! Нет уж, лучше подальше от него. То ли дело нары! Их не уволокут!
Переход на новое социальное положение взвалил на плечи заботы о многом. Перечень необходимого для новой жизни рос, как снежный ком, перечислять всё не берусь даже и сейчас.
А много всё же необходимо человеку! Без помощи семьи мне на сборы вряд ли хватило бы и месяца, — ведь всё нужно продумать, всё предусмотреть, достать, сложить.
Наконец, два чемодана закрыты, рюкзак завязан. Всё готово к отъезду. Думаю, что эти сборы мало чем отличались от сборов при переезде на дачу. Но всё это проходило когда-то стороной. Моё дело сводилось к обеспечению грузовиком, переноской вещей, расстановкой их на даче, а всё остальное ложилось на плечи жены.
С последней электричкой, в два часа ночи, приехал в город Александров и до пяти часов
В четыре часа утра из зала всех ожидания всех выгнали — началась уборка вокзала. В пять утра подошёл поезд. Места берутся с боем. В вагоне темно.
Только в начале седьмого приехал на станцию «Красный Октябрь». Всю дорогу от Москвы бодрс твовал. Восемь часов понадобилось для преодоления ста сорока четырёх километров. И это под Москвой!
На каждой станции и полустанке слышались истошные крики и вопли людей, «проворонивших» свои чемоданы, сундучки, мешки и узлы. Мародёрство на железной дороге приняло угрожающие размеры. Грабили открыто, как говорят, прямо на людях — с финками и даже с пистолетами в руках, забирали немудрящий багаж, а сопротивляющихся выбрасывали из вагонов на полном ходу поезда.
От станции до заводского посёлка шагал со своим грузом больше двух часов, проклиная и чемоданы, и рюкзак.
Наконец, добрался до общежития. Комната на втором этаже — узкая и длинная как гроб. С левой стороны от входа — плита, рядом — табуретка с бачком для воды и какой-то канцелярский шкаф, занимающий пол-стены, прямо против двери, у окна — большой квадратный с тол с двумя расшатанными стульями. По правой стороне — кровать с рваной и ржавой сеткой.
Сутки ушли на устройство. Набил матрац стружками, собрал в лесу сучьев и хворосту. Плита дымит и обогревает соседнюю комнату. Наносил в бачок воды из колонки (колонка в полкилометре от общежития). Вымыл пол. Вечером справлял новоселье — пил кипяток с солью и кусочком чёрного хлеба.
Первая ночь прошла благополучно, если не считать, что полученные мною «хоромы» не отличались особой герметичностью и к утру поверх одеяла пришлось накрыться своим кожаным пальто. Подумалось: а что будет зимой? Нужно позаботиться о дровах. Выручил комендант, направив на другой конец посёлка. Там были свалены трёхметровые берёзовые хлысты. После работы приволок к общежитию два из них. У девчат достал поперечную пилу и колун.
— Поможем нашему инженеру напилить дров, может, приголубит, — смеясь и подталкивая подругу, сказала черноглазая, с большой копной волос девушка-прессовщица.
— Ой, Клавка, что за язык у тебя, словно помело! Давай-ка, инженер, пилу, распилим сами! Давай, давай!
И распилили. Это произошло поздно вечером, после работы. А утром началась моя трудовая деятельность в прессовом цехе.
В мои обязанности входило вначале ознакомиться с производством, людьми, а потом совершенствовать технологию, осваивать новые штампы.
И пошли дни за днями — не похожие один на другой. Как и следовало ожидать, технология меня не заинтриговала и потому, что дело для меня оказалось совершенно новым, и потому, что я механик по образованию и, очевидно, по призванию.
Меня заинтересовал сам процесс, конструкции приспособлений, штампов, транспортных устройств, организация производства в целом.
Очевидно, новому человеку бросаются в глаза такие вещи, с которыми свыклись старожилы и которых они просто не замечают. Так получилось и со мной. Никаких Америк я не открывал, да и открыть не мог, просто заметил то, что людям давно примелькалось, вошло в привычку.