Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Следователь сорвался с места, подбежал ко мне. Тыча пистолетом в лицо, заорал:
— Замолчи, б…, застрелю проститутку и отвечать не буду!
— Нет, молчать не могу, гражданин следователь. Бейте, мне теперь всё равно! Стреляйте! Ну стреляйте же, стреляйте!
Всё это вырвалось почти бессознательно, как результат сильного нервного возбуждения и абсолютной уверенности, что стрелять он всё же не станет. И он… не выстрелил, даже не ударил. Отошёл, сел на стул, вынул платок, вытер шею и лицо, расстегнул китель.
— Ладно, говори! — совсем спокойно, бархатным вкрадчивым голосом выдохнул он и закончил, — послушаем, раз так настаиваете.
Положил на стол сжатые кулаки в два этажа,
— Я прошу опросить в качестве свидетелей товарищей Воловского, Дубовову, Антонова, директора завода, Полозова-старшего, главного инженера, секретаря партийной организации, заведующего клубом, рабочих прессового цеха. Я не рассчитываю, что они смогут много сказать в мою пользу — знают они меня мало, как и я их. Но, как коммунисты, как граждане — они вам не солгут, не покривят душой. Я верю в этих людей и глубоко убеждён, что их показания разрушат ваши предположения и обвинения и вам придётся в дальнейшей своей жизни стыдиться самого себя. Десять лет, отбытые мною в лагерях, не есть основание разговаривать со мной так, как начали говорить вы. Перед Советской властью я не виноват, а постановление Особого Совещания 1937-го года — ошибочно и мною оно уже опротестовано. А вас, повторяю, будет сильно мучить совесть, если вы всё же человек!
Следователь пытается меня прервать:
— Перед кем же это опротестовываете? Перед Советской властью? Странная и наивная у вас логика — опротестовывать решение Советской власти перед этой же властью! Ну, что ж, валяйте, валяйте дальше, а я послушаю!
— Да, перед Советской властью. И только ошибочное решение Особого Совещания, которое вы почему-то отождествляете с Советской властью. Утверждать, что Особое Совещание или следователь — это Советская власть, по меньшей мере, нескромно, а вообще такое утверждение не только неправильно, но даже вредно! А ошибки, допущенные Особым Совещанием, будут исправлены рано или поздно. Ведь всё, что вы делаете — долго прятать не удастся. Рано или поздно это станет достоянием нашего народа, партии. Я не пророк и не пытаюсь навязывать вам своих верований, так как это было бы бесполезным трудом, но глубоко уверен, что так всё же будет, гражданин следователь, хотите вы этого или не хотите! Полагаю, что сказанное мною, убедило вас в моей полной откровенностью с вами. Я знаю, что могу просить прокурора о замене следователя, но этого делать не собираюсь, так как убеждён, что и другой следователь, и третий — будут не лучше и не хуже вас. Школа-то ведь одна!
— Довольно! Познакомились! Я теперь знаю, что мне делать. Значит, приговор, вынесенный вам в 1937-м году, неправилен? Вы обижены и будете опротестовывать? Не выйдет! Не выйдет! Суд, а его вам не избежать, отобьёт у вас охоту и пакостить, и жаловаться!..
На этом закончилась первая «беседа» со следователем.
Надзиратель отводит меня во внутреннюю тюрьму. А с утра следующего дня началось то, что называется «не дай бог каждому».
Допросы днём, допросы ночью, без передышки, без сна. Изматывают не только морально, но и физически, пытаются добиться того, чтобы я заговорил под их диктовку, то есть «расколоть», во что бы то ни стало «расколоть». «Вымотать душу» — называется у следователей способ непрерывных допросов. «Попал на конвейер» — говорят соседи по камере.
Наконец, следователь начал предъявлять обвинения — и не одно, а целым букетом. Тут и клевета на жизнь трудящихся столицы СССР, и восхваление гитлеровской военной техники, и распространение слухов о скорой войне, клевета на руководителей советского правительства, на советскую молодёжь, на колхозный строй, на командование войсками советской
Из различных сексотовских донесений, кстати сказать, довольно безобидных и не направленных на обвинение в чём-либо меня, следователь всё же состряпал «дело», которое могло бы выглядеть довольно внушительно, если бы подкреплялось какими-нибудь, хотя бы незначительными данными, и не было бы, мягко выражаясь, бездоказательной инсинуацией незадачливого «стража правосудия».
Чтобы иметь эти доказательства, он терроризировал молодёжь отдела, запугивал её, вызывая на допросы далеко за полночь в тюрьму, навязывая им на подпись свои формулировки. Достоверность применяемых им методов полностью подтвердилась следствием 1955-го года, которое не только опрокинуло возведённый моим следователем карточный домик, но и выявило противозаконные методы и приёмы следствия. Удивительным и не совсем понятным остаётся то, что виновник не понёс заслуженного наказания. Хотя категорически утверждать последнее я не берусь, но и отрицать тоже не могу, так как сомнительно, чтобы не предали гласности, если бы он всё же понёс заслуженную кару.
Невольно приходится возвратиться и напомнить некоторые события, предшествовавшие моему аресту, чтобы понять, как «правосудие» тех времён создавало дела.
Как уже вскользь говорилось, в марте 1948-го года я был в Москве для участия в рассмотрении проекта реконструкции прессового цеха завода, используя эту поездку и для встречи с семьёй. Сотрудники технологического отдела Ai [я Савватеева (к моменту следствия уже Полозова) и Дубовова попросили привезти им сахара, риса, сухофруктов, дешёвеньких конфет и белого хлеба.
В Москве в это время с хлебом были перебои и громадные очереди в булочных. Попытки купить хлеба для себя у нас с дочерью не увенчались успехом. Желающих купить было намного больше, чем было подвезено хлеба. Булочная могла обеспечить четыреста-пятьсот человек, а желающих оказалось больше тысячи.
Это происходило 8-го марта. То же самое повторилось и 9-го. Ничего страшного в этом, конечно, не было. Совсем недавно отменили карточки, люди изголодались, деревня хлынула в город, везла из него мешками хлеб и для личного потребления, и на корм скоту. Город, не ожидая такого наплыва, не подготовился, и увеличение выпечки хлеба вдвое больше запланированного не могло удовлетворить потребности и быстро локализовать создавшееся положение.
Нет сомнения, что это частично объяснялось некоторым головотяпством незадачливых руководителей, не предусмотревших такого положения. Но не в этом, конечно, дело. И не наша задача искать сегодня вольных или невольных виновников.
Сам по себе неприглядный этот факт остаётся фактом, от него никуда не уйдёшь и не спрячешь его: ЗА ХЛЕБОМ В МОСКВЕ БЫЛИ ОЧЕРЕДИ.
На вопрос Ани, почему я не выполнил её просьбу, я не задумываясь и не придавая никакого значения своему ответу, сказал, что в Москве, как и в Кержаче, и у нас в посёлке «Красный Октябрь», за хлебом большие очереди, добавив при этом, что пока не закончится «психоз» обывателя, придётся довольствоваться тем, что удастся доставать здесь, на месте.
Из своего ответа я не собирался делать какого-либо секрета, его слышали все сотрудники отдела и никакой реакции он у них не вызвал.
Свидетели на очной ставке почти дословно повторили сказанное мною, и с моей стороны возражений, конечно, не последовало — что было, то было. Что же было ПОДПИСАНО свидетелями по этому поводу — мне было неизвестно, так как такой документ мне не предъявлялся, но со слов некого свидетеля было понятно, что он располагал материалами, изобличающими меня в клевете на жизнь трудящихся столицы СССР.