Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей
Шрифт:
Неужели критику действий директора, искреннее возмущение действиями вечно пьяного районного уполномоченного МГБ Морозова, можно считать клеветой на руководителей Советского правительства?
В отделе работал исключи тельно эрудированный и способный инженер. Он производил теоретические расчёты для всех проектируемых приспособлений. Семья у него была большая — куча детей, больная жена. Жалования не хватало, чтобы сводить концы с концами (это было ещё до денежной реформы). А кому его тогда хва тало? Он обратился к директору завода с просьбой о выдаче ему через ОРС одного ведра квашеной капусты. Директор по каким-то
Не отрицаю, что моё поведение было не из блестящих и не могло служить примером или образцом для подражания. Конечно, можно было пойти к директору, в завком, к секретарю парткома и не говорить на эту тему в отделе, однако и создавать вокруг этого политическое дело — тоже не метод.
В феврале или в марте на завод в пьяном виде приехал уполномоченный МГБ Морозов. Пошатываясь и спотыкаясь, прошёл по цехам, в прессовом чуть не попал рукой в машину. Под руки вывели его из цеха и усадили в машину. (Этот Морозов потом арестовывал меня, и тоже в пьяном виде.)
Придя в отдел, вместе с конструктором Антоновым мы с возмущением рассказывали об этом Воловскому, Дубововой, Павлову, Гулину. Я заявил во всеуслышание, что такие люди дискредитируют органы государственной безопасности, звание офицера, что им не место в МГБ, не место в партии. Надо, сказал я при этом, чтобы такие факты стали известны товарищам Сталину и Берия.
Нельзя утверждать, что в данном случае я поступил продуманно и что нельзя было поступить иначе — без крика, без истерики.
И вот этих двух фактов оказалось вполне достаточно, чтобы инкриминировать мне «клевету на руководителей Советского правительства»!
В интерпретации следователя получилось так, что я якобы утверждал, что «Сталин и Берия поощряют таких, как Морозов, опираются на них». А это, конечно, нельзя квалифицировать иначе как «злостной клеветой на руководителей Советского правительства».
Если бы действительно домыслы следователя имели под собою какую-нибудь почву, то сейчас можно было бы утверждать, что ещё в те годы я был близок к истине, которая была установлена на XX партийном съезде. Но, к сожалению, тогда у меня таких категорических мыслей не было и имя Сталина для меня было так же священно, как и для многих миллионов советских людей.
Перед празднованием Октябрьской революции в 1947-м году я в резкой форме обрушился на комсомольцев отдела за то, что они вместо выполнения порученной им подготовки к празднику — выпуска стенной газеты, оформлению плакатов к демонстрации, читке газет — сразу после работы сломя голову бежали в магазин отоваривать заборные карточки.
— Грош вам цена, если вы меняете свою общественную работу на очередь в магазине. В своё время мы, комсомольцы, работали не так как вы, были более активными, никогда не забывали, что мы — первые помощники партии в её мероприятиях. Поручения партии были для нас превыше всего. В холод, голод, не считаясь ни с чем. А вы?
И вот этот факт послужил основанием для обвинения меня в клевете на советскую
Не отрицаю, что вёл себя я резковато, может, даже грубо, но с самими благими намерениями. Меня сильно и в тех же тонах, а может быть, даже и более резких, поддержали тогда Воловский, Супонев, Дубовова, старший Полозов.
И вот обида за «разнос» перерастает в неприязнь, а поддержанная и подогретая следователем — выливается в непростительное поведение во время следствия.
Сразу после отмены карточной системы конструктор Гулин заявил, что ряд колхозников покупает в магазине ОРСа хлеб и этим хлебом кормят коров и свиней, а также в больших количествах покупают сливочное масло и сдают его в счёт поставок молока государству. Это, мол, им выгоднее, чем покупать корма и сдавать государству молоко. Тут же он добавил, что и на заводе ряд рабочих, имеющих коров, поступают так же.
Не предполагая, что эта откровенность вызвана была отнюдь не чувством возмущения самим фактом, а жалобой на безысходное положение колхозников, которые вынуждены идти на этот преступный шаг, я не задумываясь набросился на него: почему он молчит, не заявит об этом в партийный комитет завода!
…В свете сегодняшнего дня, может быть, в какой-то степени, он был и прав, оправдывая такие действия колхозников, как вынужденные создавшейся обстановкой, но тогда мириться с этим я не мог, а по тому о своём разговоре с Гулиным я рассказал секретарю парткома завода.
Гулина, очевидно, вызывали в партком, после чего он стал сторониться меня. Наверное, ему передали, что в парткоме я заявил, что замалчивание им таких фактов дало мне повод думать, что он это явление оправдывает, а может быть, и сам поступает так же. Последнее попало в точку. Он таки действительно свою корову кормил хлебом и покупаемое масло сдавал в счёт молокопоставок.
И вот возмущение этими извращениями, которые, кстати сказать, были быстро устранены, разоблачение их было квалифицировано следователем как «клевета на колхозный строй». А Гулин, чтобы смягчить свои неблаговидные поступки, с помощью следователя, а скорее всего, и по его инициативе, нанёс мне удар через МГБ.
В одном из разговоров с Денисенко я узнал, что одежда, которую он носил, им очень легко была приобретена в Германии и что он очень жалеет, что взял её тогда очень мало, несмотря на неограниченные возможности. По словам же молодого Полозова и Антонова, Денисенко привёз из Германии одежды столько, что ему и его семье хватит на всю жизнь. Но не в этом дело. Мало ли что говорят люди — на каждый роток ведь не накинешь платок. Дело совсем в другом.
— Многие отправляли в Россию целыми машинами, — говорил Денисенко, — а я вот сглупил. Поехать бы туда ещё раз, теперь таким бы дураком не был!
Зная, что с этим у нас сильно боролись и за это сильно карали (я много встречал заключённых в лагерях, осуждённых именно за мародёрство), я не мог удержаться, чтобы не назвать вещи своими именами.
— Ведь это же мародёрство, товарищ Денисенко, такие факты не являются украшением советского офицера.
Последняя фраза послужила следователю основанием «пришить» мне ещё одну клевету — «клевету на советское командование».