Восемнадцатый скорый
Шрифт:
— Понимаю, тяжело тебе. Но надо держать себя в руках. Может, меня завтра ждет такая же телеграмма, но это вовсе не значит, что надо распускать нюни. Мы все-таки мужчины! Не так ли?
Спокойствию и уравновешенности взводного можно было позавидовать. Известие о тяжелой болезни отца не выбило его из привычной колеи. Он никому, кроме Алексея, не сказал о письме из дома. Всем своим видом показывал, что все у него идет нормально, как и должно быть.
Горе так придавило Родина, что он редко вспоминал об Антонине, может быть
Отсюда, из полка, он написал ей два письма. Оба остались без ответа. Вначале он не придал этому особого значения, затем не на шутку встревожился. Не дошли его письма — полбеды! Но, может, с ней что-либо случилось.
Узнав о причине его беспокойства, взводный махнул рукой: мол, на твоем месте давно бы выбросил ее из головы. Сколько еще будет подобных знакомств!
Перед отъездом из полка домой, на каникулы, он, чтобы не грешить на почту, отправил Антонине заказное письмо с просьбой ответить ему по домашнему адресу.
XXV
У Антонины было достаточно времени в больнице подумать обо всем, происшедшем с ней. Это была ее очередная поездка в составе своей бригады. Время было летнее, горячее, середина июля, движение плотным, интенсивным. И как всегда, не обходилось без накладок, вынужденных простоев где-то посреди степи в ожидании, пока диспетчерские службы разберутся с очередниками и дадут им зеленый.
Их скорый шел с большим опозданием, и не было уверенности, что к Москве наверстают упущенное время. В вагоне было три брони от Джамбула, и единственное, что радовало ее, так это то, что в Джамбуле не оказалось «двойников» в ее вагон. Летом это случалось сплошь и рядом.
Усадив пассажиров, людей довольно молодых, «неугомонных», как окрестила их про себя Антонина, возвращающихся из долгой полугодичной командировки, она занялась привычными делами — села к щиту и решила еще раз проверить буксы. Настораживала лампочка слева, неожиданно загоревшаяся при подходе к Джамбулу, спешно вызвала механика, но тот, на стоянке проверив буксы, ничего не обнаружил. Антонина нажала кнопку, внимательно прислушиваясь к заливистой трели сигнального звонка. Буксы были вне подозрений, и все же ее не оставляло ощущение тревоги.
Беда пришла пятью часами позже, когда большинство пассажиров укладывалось спать. Около одиннадцати пришла Женька, собиравшаяся сменить ее. Тут и услышали они шум и глухие удары в середине вагона и, выскочив тут же в проход, увидели дым, рванувший на волю из дверей четвертого купе, где были те трое «неугомонных»… Пожар! Антонине никогда не приходилось бывать в подобных переплетах. И она боялась растеряться в этом гвалте, шуме, криках отчаяния напуганных людей, бросившихся в панике в оба конца вагона.
Женька сорвала стоп-кран, шмякнула об пол огнетушитель, разбрызгивая по стенкам ядовитую желтую жидкость.
— Ничего с собой не брать! Выходите без паники, сутолоки!
Они успели открыть обе двери, и в какие-то две-три минуты вагон опустел. Мимо Антонины, срывая с тела тлевшие куски трико, проскочил долговязый парень, столкнувшись с ней посреди вагона.
«Прыгай!» — крикнул он ей. «Прыгай!» — кричала с насыпи Женька. Но Антонина быстро пробежала вдоль вагона и, убедившись, что в вагоне никого нет, уже у двери своей служебки почувствовала слабость и упала.
Что было с ней дальше, она знала со слов Женьки, которая сопровождала ее в больницу и в первые дни пребывания в ожоговом центре не отходила от нее ни на шаг.
Пришла Антонина в сознание лишь на вторые сутки. Лицо нестерпимо горело. Бинты мешали потрогать его, но она догадывалась, что дело обстоит худо.
Сквозь узкие щелки, оставленные для глаз, увидела ссутулившуюся Женьку, сидевшую на стуле в изголовье. Заметив, что она очнулась, Женька вскочила, спеша предложить свою помощь.
— Воды? — смутно догадавшись о ее желании, спросила Женька.
Антонина в знак того, что ее правильно поняли, устало смежила ресницы. Нестерпимо яркий свет, хотя широкое больничное окно было плотно зашторено, утомлял, резал глаза.
Женька смочила салфетку и осторожно, как учила медсестра, провела по губам Антонины.
— Тонюшка, милая, ну как ты? — спрашивала она, сглатывая слезы.
Женька была рада, что Антонина пришла в себя. И, боясь, как бы та снова не впала в забытье, все что-то говорила и говорила.
— Ее нельзя утомлять разговорами, — услышала Антонина негромкий, но властный мужской голос. И слабым еще сознанием отметила: не иначе как врач. И тут же почувствовала на своем запястье холодные пальцы.
Антонина вся затихла, внимательно прислушиваясь к себе. Что говорит врачу ее пульс, или, быть может, уже сдвоенный их пульс? В конце июня она узнала о своей-беременности. «Ну, что будем делать?» — спросила ее пожилой врач в женской консультации. Для Антонины этого вопроса не существовало. Она ответила, что хотела бы оставить ребенка.
Мысли о нем и занимали сейчас ее. Тело ей казалось безжизненным, омертвелым, налитым тяжестью.
— Доктор, я была беременна, — сказала Антонина.
— Да, да, — отозвался врач, отпуская руку, — мы знали о вашей беременности, но, к сожалению, ее сохранить не удалось.
Красная пелена вновь застлала глаза, в ушах послышался легкий, все нарастающий противный звон, и она вновь, как тогда, упав на пороге своей служебки, почувствовала, как сознание ускользает от нее. Но каким-то усилием воли ей удалось удержать его.