Восемнадцатый скорый
Шрифт:
Училище готовило не просто пилотов, а пилотов с инженерными знаниями, для которых сложный сверхзвуковой истребитель — это, казалось бы, фантастическое творение, чем-то схожее с живым человеческим организмом, как и он, перевитое различными сосудами и артериями разной толщины и разной окраски, не было тайной за семью печатями. Ошеломленные в первые дни знакомства с этими, словно бы из надреального мира машинами, рожденными к жизни безумным, безудержным полетом человеческой фантазии, они удивительно быстро (что значит век НТР) свыклись с ними, обживали их, становились с ними накоротке, полагая, что иначе и быть не могло.
Общение с такими умными машинами, которые, кажется, зависят от воли и разума человека и в то же время как бы
Как бы ни были насыщены всевозможными заботами курсантские будни, Алексей неотступно думал об Антонине. Непонятным, тревожащим душу было ее затянувшееся молчание. Ну что с ней там могло произойти? Три письма из полка, два из дома, от матери, у которой он провел каникулы, пять писем по возвращении в училище, и ни ответа, ни привета. Старался найти оправдывающие ее поведение мотивы и не мог. Молчание Антонины больно задевало его самолюбие. «Или она успела найти себе другого?» — ревнуя и сердясь, думал Алексей.
Он твердо решил, воспользовавшись недолгими Октябрьскими праздниками, своим льготным курсантским билетом, смотаться самолетом хотя бы на денек к ней. Он не знал, насколько осуществимо на деле задуманное им, но надеялся, что, заручившись поддержкой Якушева, сможет уговорить капитана Васютина, который вновь был к нему благосклонен, отпустить его на пару дней. Но до праздников ждать нужно было без малого месяц. А он, терзаемый разными навязчивыми идеями, терпеть уже не мог. Вся надежда была на ее поезд. В дни своих увольнений, в надежде увидеть ее, он торопился к восемнадцатому скорому, обегал состав, но ни ее, ни старой полной проводницы Блиновой, у которой он мог что-то узнать об Антонине, ни разу не видел. Видимо, это была иная бригада. И в последующие свои приходы на вокзал к восемнадцатому скорому он при всей своей цепкой памяти, острой наблюдательности не встретил во всем составе ни одного знакомого лица. У него начало создаваться мнение, что каждую поездку бригады обновляются заново. Он, конечно, понимал, что это не так, знал, что в каждом вагоне едут двое проводников и дежурство у них попеременно, и уже хотя бы поэтому он не может видеть одни и те же лица, но все же столь долгое отсутствие Антонины казалось ему странным. Или ей снова приходится, как тогда, за какую-то новую провинность отбывать очередное наказание — снаряжая или охраняя в дальнем тупике вагоны? Так ли, нет, это он, конечно, мог узнать бы у Блиновой, но не было и этой спокойной и рассудительной — такой показалась она ему — женщины. Исчезновение ее тоже казалось ему по меньшей мере загадочным. Подходить же к неизвестным людям, которые, по всей видимости, могли знать Антонину, и наводить у них справки о ней казалось ему в чем-то оскорбительным. Если не отвечает, значит, не считает нужным. Не хватало еще, чтобы кто-то, посмеиваясь, рассказывал потом ей, как он носился взад-вперед по перрону. Нет, он никому не доставит удовольствия слушанием подобного рассказа.
А может, она сознательно не выходит на перрон — умышленно избегает встречи с ним? — внезапно пронзила его мысль. Он как очумелый шастает вдоль состава, а она, став за занавесочкой, тайком наблюдает за ним. Но какой ей смысл скрываться от него? Нет, вести себя так — не в ее характере. Он хотя и мало знал ее, но казалась она ему натурой открытой. Такая вряд ли станет скрывать, такая скажет
«Чудак, — как-то рассмеялся он, неожиданно сделав для себя открытие — вместе с которым почувствовал облегчение — словно груз с души упал, — чудак!» Что же это раньше его не осенило: как у каждого трудящегося человека, у нее имеется законный отпуск, плюс отгулы, так почему бы ей не воспользоваться всем этим, честно и праведно заработанным, именно сейчас, по глубокой осени, когда уже на дороге нет прежней сутолоки и суеты, когда людям словно бы передалась меланхоличность и заторможенность осенней природы.
Придя нынче на вокзал, Родин был уверен, что именно сегодня ему откроется истина. Семнадцатое число, семнадцатый поезд (из Москвы поезда шли нечетными), семнадцать часов. Алексей любил числа, несущие в себе семерку. И нынешние семерки представлялись ему залогом удачи.
Перед приходом поезда сыпанул дождь. Такие дожди в октябре сулят мало что хорошего. И все же, прячась от него под стеной вокзала, глядя на дождевые потоки, он обрадовался этому дождю. Именно так же, с дождем, приехала в тот майский день Антонина. И еще не раз шел им на счастье в те майские дни дождь… Смешно, но он начинал верить в приметы. Да и мало кто из знакомых по училищу ребят не верил в какие-либо приметы, находя им всяческое оправдание.
— Вполне понятно, — заметил как-то его приятель Якушев, — наша профессия связана с риском, и как у всех прочих, кому приходится испытывать судьбу, у нас свои причуды. У каждого своя. Ты знаешь, говорят, наш знаменитый Королев всегда носил в кармане двушку. Заметь — не пятак, не гривенник, не двугривенный, а именно — двушку. Ощупывая ее в кармане пиджака, сидел на заседаниях государственной комиссии, запускал в космос ребят, встречал их, закладывал новые ракеты… Единственный раз, говорят, забыл взять ее, когда его, быстро одев, срочно повезли в больницу. В машине вспомнил, хотел вернуться, но отсоветовали.
Алексей впервые узнал от Якушева о «двушке» Королева и, хотя не всем рассказам приятеля доверял, на сей раз не усомнился в достоверности услышанного. И великим людям свойственны слабости, которые отнюдь не умаляют их величия.
Поезд пришел без опоздания. И стоянка его не обещала быть дольше того, что значилось в расписании. Нужно было торопиться. На подножке двенадцатого вагона, как ни всматривался (сказывались сумерки), ее не увидел. Алексей пробежал состав от начала до конца. У пятнадцатого встретил Блинову, узнавшую его, но отнесшуюся к его появлению, как показалось Алексею, равнодушно, даже несколько холодно, что немало удивило его.
— Антонина здесь, в шестом, — сказала она, поправляя флажок.
Рванувшись вновь в начало состава, Алексей услышал вдогонку:
— Не просмотри!
Но как он может просмотреть ее? Или Блинова думает, что у него начисто отшибло память и он может принять Антонину за кого-то другого. Рехнулась, что ли, в самом деле тетка!
Ведь было у него предчувствие, что она в этом поезде! Что-то даже знакомое почудилось в облике одной из проводниц, стоявшей на площадке шестого вагона, но она стояла к нему вполоборота, и Алексей не успел как следует рассмотреть ее лица. Так, значит, шестой. Шестой. Посадка заканчивалась, слышался стук железных площадок, поскрипывание таких же железных лап, прихватывающих их. Едва он поравнялся с шестым вагоном, как поезд тронулся.
Задрав голову, он пытался заглянуть в лицо проводницы, но та, словно не замечая его, выбросив наружу руку со свернутым трубочкой желтым флажком, смотрела через плечо в тамбур, заинтересовавшись неведомо чем.
Все было знакомо Алексею в напряженном повороте шеи, в линии плеч, груди. Даже не видя ее лица, он догадался: она.
— Антонина! — крикнул он, цепляясь рукой за поручень.
Перрон кончался. И он, не раздумывая, рывком бросил свое тело на площадку.
— Антонина!
Она от неожиданности, словно испугавшись, отшатнулась, обернувшись к нему лицом…