Восемнадцатый скорый
Шрифт:
Без всякой видимой связи он вдруг вспомнил Танечку Кирееву, пухлую, едва достигшую совершеннолетия блондиночку, работавшую лет десять назад. Когда того требовали обстоятельства, ее снимали с поезда и посылали обслуживать вагон, куда садилось начальство из управления дороги, или отправляли официанткой на загородную дачу… Ах, Таня, Таня, Танечка. Но какая все-таки тут связь? Хотя связь какая-то была, несомненно была, иначе с какой стати вспомнил бы он про эту блондиночку, которая никаким боком к нему не касалась. Сластёница! Вот когда услышал он впервые это слово — отталкивающее и одновременно притягательно-жутковатое.
«Как же можно так? — вопрошал он тогда себя, предавая позору тех, кто был повинен в растлении юной души. — Как можно использовать служебное положение для столь низких целей?» Его не раз подмывало сообщить об этом куда следует, но всякий раз кто-то словно бы удерживал его за руку, внушал ему, что сластёница тем даром не пройдет, а вот сигнал этот еще неизвестно как обернется для него самого. Судьба хранила его: стастёница тем, как и должно было того ожидать, вышла боком — сняли заместителя начальника управления дороги, потеснили с угретых мест еще с пяток разного рода начальничков. А вызванные этими событиями перемещения по службе коснулись и его. Он еще на одну ступеньку выше поднялся по служебной лестнице, тайно благодаря судьбу, уберегшую его от неверного шага.
Да, так вот в чем эта связь, вот отчего вспомнилась ему пухленькая греховница Танечка Киреева. Когда-то он искренне в душе осуждал людей, использующих в личных интересах служебное положение, теперь сам становился таким. Но мысль эта показалась Борисенко обидной, и он спешно гнал ее прочь. Ведь он ничего такого худого не замышляет.
Пытаясь справиться с возбуждением, он продолжал расхаживать по кабинету, но каждая минута, приближающая ее приход, отдавалась в нем учащенными толчками сердца. Хороша, хороша! Как бы ладно приложились его сорок к ее девятнадцати — двадцати, или сколько там ей?
Вообще бы не грех было заглянуть в листок учета кадров! Хотя зачем! Все, что ему нужно, он узнает и без анкет. Не иначе как бес вселился в него, подталкивал, нашептывал: мол, все будет хорошо, сам бы не оплошал.
Давно не испытывал Борисенко такого задора и желания. Никогда еще не было так жаль ему ушедших лет. Женился он, в общем-то, рано и даже не на той, на ком хотелось. А, молодость! На что была растрачена она? Все какие-то мелкие обязанности, поручения, дела по линии разных общественных организаций, которым он отдавал столько времени, наивно полагая, что все эти затраты энергии когда-то-должны компенсироваться. Черта с два! Кто-то вышел в большие люди, сделал сногсшибательную карьеру, только не он. И между прочим, они не больно задумывались над тем, какой образ жизни ведут, — и выпить были не дураки, и за смазливой бабенкой при случае поволочиться. И как ни странно, это нисколько не бросало на них тень, наоборот, как бы подчеркивало их демократизм, простоту, как бы объясняя другим, что все человеческое им не чуждо. Он же слишком рано приучился глядеть на себя со стороны, контролируя каждый свой шаг, оценивая его. Он был правильным, пожалуй, чересчур правильным. А это, как он понял позже, тоже может служить отрицательной характеристикой человека.
В той его молодой поре не было времени на любовные приключения — после работы бежал то в вечернюю школу, то на секцию самбо, то в народную дружину.
Эх, молодость, молодость, как все же быстролетна ты! И как жаль, что постигаешь это слишком поздно. Сколько ни слышал об этом раньше — не хотел брать в толк. Думал — то у других, у меня же все будет иначе. Черта с два!
Борисенко с досады ударил ребром ладони о спинку стула, ударил несколько раз, пока не почувствовал боли, и боль эта примирила его с действительностью. Что ж, успокоил он себя, видимо, так устроено в мире и стоит ли забивать себе этим голову? Все идет своим чередом, зачем вспоминать худым словом минувшее. Были и в его юности свои радости. И не мало. Да, да! И на сегодняшнюю свою жизнь он не вправе обижаться. Разве так уж худо он живет?
Но тут он спохватился. Будучи несколько суеверным человеком, он не решился развивать эту свою нескромную мысль дальше.
Борисенко вернулся к столу, переложил с угла на угол бумаги, подравнял в стаканчике карандаши, перевернул старую страницу календаря. Чтобы чем-то занять время до ее прихода, решил позвонить по одному пустячному делу приятелю. Снял уже трубку, но тут дверь отворилась и вошла проводница Широкова. Увидев его с телефонной трубкой, Антонина подумала, что, должно быть, помешала, вошла некстати. И хотела было прикрыть дверь. Однако начальник резерва торопливо водворил трубку на место и вышел из-за стола:
— Здравствуйте! Давно жду вас, — сказал Борисенко как можно приветливее, с любопытством оглядывая ее.
Ей не была известна причина вызова, хотя она, конечно, догадывалась, что все это связано с прошлой поездкой. Глядя на начальника резерва, она старалась угадать, какой же оборот примет этот разговор, к чему готовить себя.
Заметив ее настороженность, Борисенко мягко улыбнулся, и она облегченно подумала: дела ее не так уж и плохи. А когда он извинился за то, что так не ко времени потревожил ее, она и совсем успокоилась.
— Знаете что, Тоня? — сказал Борисенко, внимательно окинув ее и еще раз убедившись, что она хороша. Особенно его умилили колени — пухлые кругляши. Закрасневшие от холода, они словно бы звали погреть, понежить их. — Нам надо поговорить откровенно, но вы сами понимаете, для подобных бесед это место, — он обвел рукой стены, — мало приспособлено. Не так ли?
Антонина пожала плечами.
— У меня предложение. Давайте куда-нибудь пойдем? Туда, где бы нам никто не мешал, где бы мы могли побыть вдвоем.
Говоря это, Борисенко внимательно следил за реакцией Широковой, за тем, как отнесется она к его словам.
Но она, кажется, все поняла правильно. Ни лицом своим, ни каким-либо неверным движением не показала, что предложение Борисенко неприемлемо. «Умница, умница!» — думал радостно Борисенко, все более ободряясь. Все в ней: цвет и запах ее волос, чистота ее лица, ясность взгляда, покорность, уважительность — волновало и радостно тревожило его. Господи, как юна, как хороша она! Как славно можно с ней провести время!