Восемьсот виноградин
Шрифт:
– Я сейчас говорю не о папе. Я говорю о нас с тобой. Ты, как и я, вечно пытаешься заботиться обо всей семье, вместо того чтобы разобраться, чего на самом деле хочешь. Не должна хотеть, а именно хочешь.
Я рассмеялась – не смогла удержаться.
– По-моему, ты сейчас не в том положении, чтобы давать мне советы по поводу личной жизни.
Мама встретилась со мной взглядом.
– А по-моему, я в отличном положении. Никто лучше меня не видит, какой ты замечательный человек. Ну разве что Бен. – Она помолчала, а потом добавила: – Хорошенько подумай, прежде чем от чего-то отказываться.
Я
– Потому что потом утраченного будет не вернуть?
Мама подошла и стиснула мое плечо.
– Нет. Потому что в итоге ты пойдешь на все, лишь бы его вернуть.
Я подождала, пока она поднимется по лестнице, и тоже направилась наверх.
Прежде чем исчезнуть за дверью спальни, мама произнесла вместо «спокойной ночи»:
– Не знаю, интересно тебе или нет, но я рада, что ты дома.
Сказать о себе того же я не могла.
Договор
Меня разбудили звуки сонаты Баха для виолончели. В окно лился яркий солнечный свет. И то и другое настойчиво призывало подняться с кровати. В детстве я просыпалась так почти каждое утро: папа настаивал, чтобы мы вставали вместе с солнцем, а мама отводила первые полчаса своего дня на то, чтобы немного попрактиковаться – не хотела утратить технику.
Я любила теплые звуки маминой виолончели, приветствующие меня по утрам. Однако после вчерашнего разговора они действовали на меня как-то странно: в голове в такт музыке носились образы голого Генри.
Я переворошила весь чемодан в поисках подходящих джинсов и свитера, сокрушаясь, что привезла с собой так мало одежды. Увы: ничего, способного защитить от утреннего тумана или полуденной жары. Из обуви только балетки. Мои любимые сапоги остались в Лос-Анджелесе. Все осталось в Лос-Анджелесе.
Мне хотелось поскорее выскользнуть из дома, чтобы не встречаться с мамой. Я так спешила, что чудом заметила записку, которую она оставила на разделочном столе: «Кофе в кофеварке. Банановые кексы в холодильнике. Вчерашние, но очень вкусные».
Я налила себе кофе, взяла кекс и направилась к домику винодела, чтобы найти отца.
Самое начало десятого – прекрасное время в винограднике. Небо было ярко-голубое, туман начинал рассеиваться и уже пропускал солнечный свет и тепло. Я шла через сады, защищающие почву от эрозии. Между лозами росли полевые цветы, покрывая землю фиолетово-зеленым ковром.
Я остановилась, чтобы осмотреть лозы и дотронуться до побегов. Тут же накатило чувство, охватывавшее меня только в винограднике, – смесь радости, волнения и чего-то еще, чему я не знала названия. Нечто подобное испытываешь, когда снова встречаешь любимого человека, с которым давным-давно расстался.
Пока мне не исполнилось четырнадцать, я бредила виноградником – повсюду ходила за отцом по пятам, готовая выполнять самые будничные обязанности: обвивать лозы вокруг шпалер, осматривать ягоды, готовить травяные подкормки для почвы. Когда папа возился с компостом, я тут же присоединялась к нему – просто чтобы почувствовать себя причастной. До школы и после школы мы обсуждали вина и урожаи разных лет. Папа водил меня в винные подвалы и давал попробовать
А потом настал день, когда я разом охладела ко всему, связанному с виноградником.
Тот же виноградник, те же пятьдесят акров земли, которые приносили мне столько радости, теперь удушали, а не дарили свободу.
Перемена эта произошла после двух неурожаев подряд. Сначала ливень сбил ягоды задолго до того, как они созрели. На следующий год дым лесных пожаров осушил воздух Сономы, и виноградник сгорел на солнце. Много лет дела у нас шли довольно сносно, двух неурожаев подряд не случалось давно – уж точно не на моей памяти. И вот появилась опасность лишиться виноградника.
До сих пор тяжело вспоминать те две ужасные зимы. Папа с мамой старались не показывать, как сильно боятся потерять все, что создали. По ночам, когда мы с братьями давно должны были спать, родители пили на кухне кофе и тихо разговаривали. Лучше бы они кричали. Я сидела по другую сторону двери, прислушиваясь к их приглушенным голосам и понимая, что ничем не могу помочь.
При всяком удобном случае я старалась вырваться в Сан-Франциско. Как-то раз упросила отца свозить меня на выставку световых инсталляций. По дороге у нас сломалась машина, и пришлось добираться до города на такси. После выставки мы немного прогулялись – прошли мимо здания парома и причала и углубились в шикарный район Пасифик-Хайтс. Из маленького джазового клуба доносился голос старой-престарой женщины, исполняющей что-то из Гершвина. Звучит до нелепого романтично, но именно так все и было. Я влюбилась в шум города, в ругающихся и смеющихся на улице людей, в старуху, которая пела Гершвина. Меня пленила не атмосфера Сан-Франциско, а именно городской шум. Внезапно моя прежняя жизнь – горе родителей, виноградник, вся Сонома – показалась чересчур тихой.
Следующее лето я провела с двоюродной сестрой, у которой была адвокатская контора в Сан-Франциско. Эта красивая элегантная женщина взяла меня под крыло и показала, что такое большой город: кофейни и небоскребы, улицы и книжные магазины, модные туфли и сигареты на вечеринках. Даже пригласила меня в свою контору на стажировку.
Сестра предупредила, что будет скучно, но я приняла эту перемену с облегчением. Юриспруденция точна и определенна. Чтобы добиться успеха, не нужно участие почвы, плодов, ветра, солнца и неба. Я столько лет наблюдала, как отец полностью зависит от милости земли и погоды, что ощущение контроля меня опьянило.
Если в винограднике все шло хорошо, это было прекрасно. Однако два неурожая подряд произвели опустошающий эффект. Особенно когда я поняла, что подобное случалось и раньше. После поступления в колледж я узнала, что родители не раз бывали на грани банкротства, когда казалось, что единственный выход – сдаться.
Мой путь был куда менее непредсказуемым, и я считала, что это хорошо.
Может, так бывает у всех подростков? Ты спешишь, выбираешь противоположный путь, хочешь, чтобы детство поскорее кончилось. А потом вырастаешь и не можешь понять, куда так торопился – от чего пытался сбежать.