Восходящие потоки

Меретуков Вионор

Я подумал, за иронией, фиглярством отец пытался спрятаться от страха. От страха перед тем, что окружало его с детства. От страха, что вся его жизнь складывалась как-то не так… И еще — от страха перед смертью…

Незаметно для себя я уснул. Приснилось что-то из детства. Лето, прямая аллея, по сторонам столетние березы, аллея уходит вниз, по правую руку пшеничные поля… я еду на велосипеде… Всегда бодр и весел… Хороший сон. Оптимистичный. После таких снов хорошо быстро встать с постели, сбегать на речку, броситься в прохладную воду

с высокого берега. Но главное — после таких снов на короткое время возникает чуть ли не уверенность, что все может повториться… И аллея, и речка, и все остальное.

…Я проснулся так же внезапно, как и уснул. Опять взял в руки тетрадь.

"А теперь давайте разберем недостатки, — деловитым тоном сказал я и посмотрел на собеседницу.

Передо мной на стуле сидела хорошенькая барышня.

В руках я держал рукопись, ее рукопись. Помнится, в ней меня заворожили следующие слова: "он огляделся по сторонам и пополз по каменистому склону, помогая себе ногтями". Ну, с ногтями понятно. Это, разумеется, шедевр. Но вот "огляделся по сторонам" непросвещенный читатель может пропустить, ведь "огляделся" не требует "по сторонам", "огляделся" — это уже "посмотрел по сторонам".

— М-да, — продолжил я и слегка смутился. Вернее, даже не смутился, а задумался, притормозив речь перед атакой. А предстояло мне сказать барышне многое, словом, высказать всю правду, высказать честно… Но надо было высказать ее не впрямую, а как-то… помягче, что ли. Все-таки барышня старалась, писала какую-то муру, вот принесла метру на суд.

— Видите ли, милочка моя, — начал я елейным голоском. Я заметил, что собеседница напряглась. Ты смотри, соображает!.. — В вашем произведении хромает композиция, э-э-э, и с лексикой недурно было бы поосторожней… Тема, опять же… В пору моей, теперь уже, увы, — я пожевал губами, — увы, далекой, молодости было такое понятие: "мелкотемье". Это понятие в полной мере применимо к вашему творению…

Барышня открыла рот, вероятно, имея намерение возразить, но я предостерегающе поднял руку.

— Давайте непредвзято посмотрим на вашу героиню. Что она у вас делает каждое утро? А то и делает, что каждое утро встает и полчаса куда-то смотрит.

Барышня заморгала глазками. Я продолжил:

— Все это очень мило, но пишете вы об этом невыносимо длинно, с мельчайшими подробностями, на которых не стоит останавливать внимание читателя.

— Как это у вас там?.. — я заглядываю в рукопись. — "Долго смотрит в окно…", вот видите, долго… Потом полчаса с подругой говорит по телефону. О чем они говорят? Да о всякой ерунде… Но вы приводите разговор полностью, во всех подробностях, словно это не болтовня двух московских дур, а высокоумная беседа ученых мужей, размышляющих об эмпирической теории познания. Наконец, разговор завершен, читатель с облегчением может вздохнуть.

Вздохнул и я. И опять углубился

в изучение рукописи.

— М-да, разговор окончен… Но не тут-то было! Она, эта ваша героиня, опять у вас принимается за старое, то есть опять таращится в окно. Таращится еще полчаса. Теперь вы приступаете к описанию того, что она видит за окном. И, действительно, что же она там видит? Да все те же серые тучки, по обыкновению летящие в чужедальние страны. И ни одной мысли! Подчеркиваю, ни одной!

Я укоризненно покачал головой. У меня страшно пересохло во рту, и душа властно требовала пива.

— Потом, — продолжал я зудеть, — она у вас начинает потягиваться. Потягивается, потягивается, потягивается… делает она это столь долго, что так и ждешь: она у вас или вывихнет себе тазобедренный сустав, или, не дай бог, издаст непристойный звук, то есть, пукнет, что, возможно, и будет соответствовать жизненной правде, но уж слишком будет отдавать натурализмом, которым, помнится, еще в девятнадцатом веке французы грешили.

Тут бы мне вспомнить, что передо мной сидит не биндюжник с Привоза, а хорошенькая девушка, но я, что называется, закусил удила и уже не мог остановиться.

— Каждый из нас утром, понимаете ли, встает, а иные действительно, что ж тут скрывать, иногда и пукают, и я не вижу в этом ничего предосудительного. Все мы люди. М-да! Но это не значит, что это как раз то, о чем мы должны во всеуслышание заявлять. Факт пуканья, как таковой, не есть предмет искусства. Всякая чушь или незначительная деталь, если она не является составной частью чего-то важного, не заслуживает того, чтобы о ней много говорили.

Мне пришлось сделать короткую паузу, чтобы отдышаться.

— Вот… А теперь о главном… — я уже устал тянуть кота за хвост и чувствовал, что меня вот-вот прорвет, — с этого, наверно, надо было и начать, но я, видя такую красоту, — я посмотрел на собеседницу, барышня скромно поджала ножки и опустила глаза.

— М-да, видя такую красоту, — я крякнул и непроизвольно щелкнул в воздухе пальцами, — короче, я расслабился, и потом я сегодня вообще не в духе, после вчерашнего… Ах, знали бы вы, сколько было выпито! — я поморщился. — Впрочем, это к делу не относится. М-да, вы уж не обижайтесь, но, повторяю, с этого мне надо было начать. Слушайте внимательно! Слушайте и запоминайте.

Барышня навострила ушки.

— Итак! — я привстал и возвысил голос. — Вы, душа моя, дура! Самая обыкновенная классическая дура! И если вы, милочка моя, не осознАете этого прискорбного факта в полной мере, то есть не выхлебаете сию чашу до дна, вас ждет глубочайшее разочарование. Но если вы сейчас на меня не обидитесь и постараетесь извлечь из моих слов пользу, тогда еще не все потеряно… Вы еще сможете принести пользу отечеству, только вы должны избрать для себя, так сказать, иное поприще. Кстати, в этом я мог бы вам поспоспешествовать, мой добрый приятель держит кондитерскую на Тверской…