Восхождение, или Жизнь Шаляпина
Шрифт:
Прекрасен апрель в Крыму. Нежно цвели деревья, все шире становились зеленые листья, окрашивая в этот чудесный цвет и всю округу. После долгой, бесконечной зимы в Москве и Петербурге, в сутолоке и бестолковщине, когда встречаешься с теми, с кем не хотел бы, разговариваешь и делаешь вид, что разговоры эти тебе необходимы… Шаляпин ехал отдохнуть и разговаривать только с теми, кто был угоден и кто доставлял ему радость.
Как приятно ехать на извозчике, который хорошо знает, где живет Максим Горький… Закрытой баллотировкой Горького избрали в члены Академии наук и тут же исключили из ее состава по требованию царя и его сановников. Эта акция весьма способствовала его популярности и здесь, в Ялте, в Крыму. Публично заявили о своем выходе
В нескольких шагах от берега стоял большой бревенчатый дом причудливой формы, выкрашенный белой краской. Около него и остановился экипаж. Шаляпин вышел из экипажа, потянулся во весь свой гигантский рост, широко раскинув руки, как бы приветствуя плещущееся чуть ли не у ног море, повернулся к своему спутнику и бодро произнес:
— Ну как там, шампанское не разбилось?
— Все в порядке, Федор Иванович! Не разбилось!
Шаляпин извлек из экипажа ведро квашеной капусты с яблоками, потом достал миску из карельской березы в деревянной оправе и такие же деревянные ложки и пошел к дому, откуда уже выходил Алексей Максимович Горький со своими родными.
Друзья обнялись.
— С утра тебя ждем, уж и ждать перестали. Почти вечер, а тебя все нет и нет…
— Да по базару прошлялся. Знаешь ведь, меня трудно вытянуть, если попаду на базар. Пока все ряды не пройду, ко всему не приценюсь — не уйду. Вот посмотри, какая мисочка, какие инкрустации. Загляденье… Здравствуйте, Екатерина Павловна.
Шаляпин церемонно подошел к ручке покрасневшей от удовольствия Екатерины Павловны Пешковой.
Шаляпин со всеми поздоровался и только тогда вспомнил про — своего спутника, стоявшего тут же с большой корзиной шампанского.
— Вот нам сегодня на вечер, а то боюсь, у вас тут не достанешь, а сегодня я хочу пить и петь. Какие у тебя, Алекса, на сегодня планы?
— Такие же, как и у тебя, — петь и пить. В будущей моей пьесе есть роль спившегося актера-босяка. В первом акте он с гордостью говорит: «М-мой организм отравлен алкоголем!» — потому говорит с гордостью, что хоть этим хочет выделить себя из среды серых, погибших людей. В этой фразе — остатки его чувства человеческого достоинства. А во втором акте он весело слушает пение одной сирены — она поет ложь из жалости к людям, она знает, что правда — молот, ударов ее эти люди не выдержат, и она хочет все-таки обласкать их, сделать им хоть что-нибудь хорошее, дать хоть каплю меда и — лжет. Актер слушает, смеется, верит, что где-то на свете есть бесплатная лечебница для алкоголиков, что он отыщет ее и вылечится и будет играть вновь в «Гамлете» второго могильщика, и он живет этой надеждой до четвертого акта — до смерти надежды и его души.
— Да, — вздохнул Шаляпин, — тяжелая, видимо, вещь, если есть в ней актер-босяк. Господи, сколько я их перевидал на своем веку. Сколько талантливых людей погибло от этого проклятого зелья, от русской мягкотелости и бесхарактерности.
— А вот познакомься, мой друг Степан Петров, писатель, поэт, может, более тебе известный под фамилией Скиталец. Словом, хороший мужик, вместе нас забрали год назад, вместе и отпустили сюда лечиться.
Степан Петров протянул широкую, как деревянная лопата, руку, крепко стиснул в дружеском пожатии руку Шаляпина.
— Ого! — крякнул Федор Иванович. — Ничего себе больные, что один, что другой. Отогрелись тут, на солнышке-то привольном. Завидую вашей силушке, болящие!
Шаляпин в модной поддевке и высоких сапогах излучал столько силы и доброжелательства, что невольно все залюбовались его крупной, гигантской фигурой, во всех его движениях угадывалась сила и ловкость, светлые его глаза были полны весельем и радостью, да
Голос Горького раздавался уже в доме. Шаляпин, подняв с земли свое ведро и миску, неторопливо поднимался по ступенькам.
— Иду, иду! — радостно откликнулся он на зов Горького.
Оставшийся на минутку у дверей дома Степан Петров, высокий, сильный человек, невольно залюбовался своим новым знакомым. «Каков сокол! — с восхищением подумал он, пропуская вперед себя Шаляпина. — В Нижнем говорили, что он неуклюжий в жизни, преображается только на сцене. Ничего подобного, никакой неуклюжести и не заметно, но правильно говорили, что держит он себя со всеми свободно и просто. Повезло же познакомиться с таким орлом. Если б я и не знал, что это знаменитый артист, все равно не мог бы не заинтересоваться одной его наружностью. Какой редкий, ярковыраженный северный тип славянина! Белокурый, рослый, широкоплечий, с простонародным складом речи, он так похож на деревенского парня…»
Степан Петров вошел в большую комнату, которая у них с Горьким чаще всего служила приемной многочисленных посетителей, и услышал характерный смех Горького. Посреди комнаты стоял Шаляпин и, жестикулируя и играя, заканчивал рассказ о том, как он добирался из Севастополя на извозчике:
— Понимаешь, Алекса, подошел я к одному извозчику, так и так, говорю, нужно съездить в Олеиз…
— Да вы присаживайтесь, господа! — Горький развел руками, показывая на удобные кресла вокруг превосходно отделанного стола. — В ногах, как говорится, правды нет…
— Ну так вот, — снова начал Шаляпин, а сам весь расплылся в улыбке…
Горький уже раньше заметил, что Шаляпин, рассказывая что-нибудь смешное, первым начинал хохотать над своими шутками и остротами. Как и всякий талантливый художник, он заранее представляет себе все рассказанное в образах.
А Петров, молча усевшись к столу, с каким-то ненасытным удивлением вслушивался и всматривался в певца.
Два года назад Степан Петров опубликовал повесть «Октава», в которой он рассказал о трагическом конце талантливого самородка из крестьян, обладавшего могучим басом, но не устоявшего перед соблазнами вольной жизни и скатившегося на дно. Петров пылко любил театр, оперу, музыку вообще, немало играл в любительских спектаклях, был певцом в бродячей труппе, с которой исколесил Украину, Крым, Бессарабию, Западный край, его рассказы «Миньона», «Любовь декоратора», «Композитор» были целиком посвящены героям, увлеченным и заболевшим музыкой, как и он сам, их создатель. И сейчас писатель с удивлением всматривался в человека, который каким-то чудом избежал печальной судьбы талантливых выходцев из народа. Как он выбился в люди? Почему Горький не опустился на дно, где не раз оказывался и каким-то чудом выплывал? «Господи, какой юношеской свежестью, глубиной и силой веет от этого парня… С какой небрежной щедростью кидается он остротами. В нем клокочут образы, он просто переполнен ими, не успевает излить их в рассказе… Удивительный человек, он весь переполнен благожелательной веселостью, радостным отношением к людям и жизни. В его замечательном остроумии не чувствуется желчи и злости… А как откровенно, сердечно он смеется, его смех какой-то светлый, олимпийский, что ли, и оттого, видимо, весь как бы светится изнутри сильным прозрачным, солнечным светом, словно явился из другого мира, как жар-птица, что светится во тьме…»
— Понимаешь, Алекса… — Шаляпин посерьезнел, заговорил грустно, задумчиво. Такие переходы от веселости к серьезному нередко бывали у Шаляпина. — Часто окружающие обвиняют меня чуть ли не во всех смертных грехах, особенно обвиняют в зазнайстве, в генеральстве, просто не дают спокойно пожить, на улице заговаривают…
— Это мне знакомо. Смирись, гордый человек, раз ты добился своим талантом такой известности и славы. Слава не дает покоя, теперь ты вечный должник тех, кто тебе поклоняется.