Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Афанасьев Владимир Николаевич

Солоухин, залюбовавшийся рекой, вдруг вспомнил что-то, просиял весь, белесые ресницы его сладко сомкнулись, улыбнулся во весь свой великолепный рот и объявил:

– А ведь у меня сегодня день рождения.

– Так чего ж ты не отпраздновал его дома? Могли бы задержаться на один-то день.– А я забыл про него. Эх…

Затерялась Русь

В Мордве и Чуди…

В ответ на «затерялась Русь» я столь же меланхолически, в лад Солоухину, проговорил:

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель тихую трудов и чистых денег.

В Монастырском мы расположились в доме моей двоюродной

сестры Варвары Тимофеевны. Ее муж, Василий Дмитриевич Маслов, зная о моем скором приезде, успел уже накосить свежей травы, высушить ее и набить ею почти полную поветь над хлевами. Там-то мы и спали втроем все ночи, упиваясь дурманящим и опрокидывающим в глубокий, беспробудный сон душком свежего сена. Первое, на что обратил внимание Солоухин, это то, что все жители моего родного села, разговаривая, окают точно так же, как в его Алепине на Владимирщине. Он спросил меня: отчего бы это? Я объяснил окальщику Солоухину, что первыми поселенцами тут были его земляки, послушники, или, как еще их называли, узники какого-то владимирского монастыря. Они посылались в эти глухие еще на то время лесные саратовские края, добывали тут мед, сеяли коноплю, затем рожь – урожай отправляли по осени в свой монастырь. Со временем откупились, назвали поселение Монастырским – вот откуда и докатилось до здешних мест кругленькое «о». Во всех же окрестных селениях крестьяне в речах своих «акают», как, скажем, в городе. Потом Володя обнаружил, что и еду Варвара Тимофеевна готовит точно такую же, как в его Алепине, как бы по рецепту его матери. Надо полагать, что это было не в последнюю очередь тем, что заставило Владимира Солоухина побывать в Монастырском еще дважды.

Первое пребывание его было недолгим. Через несколько дней, наудившись в Баланде и в Вишневом омуте вдоволь, он уехал. Прощаясь со мной, Владимир Алексеевич сказал:

– Ну а ты, Михайла, теперь за дело. Пиши теперь свой «Вишневый омут». Только перед тем не забудь поймать-таки моего большого-пребольшого карася.

На это знающий хорошо меня мудрый Василий Дмитриевич заметил:

– Ну, к бумагам он подступит не скоро. Сейчас у Михаила недельки на две будет обложной сон.

«Обложной сон» не был таким уж долгим, как предполагал хозяин дома, но писался роман трудно. Работал я над ним и в Монастырском, и частично в Москве, затем в Астраханской области, а заканчивал лишь на Брянщине. Когда писал его под Астраханью, жил большей частью в палатке, на берегу Волги. Оттуда и послал жалобное письмо Владимиру Солоухину. Так, мол, и так, плохи мои дела. «Вишневый омут» нейдет, все требуют злободневности, а я… В ответ более молодой, но оказавшийся более разумным литератор отвечал между прочим:

«Теперь о главном. Твое чувство о “Вишневом омуте” – ложно. У тебя есть замысел. Ты берешь вещи и проблемы более вечные, нежели то, что тебя смущает, и поэтому надо быть мужественным, твердым. Когда в Париже свирепствовала холера, люди осаждали дом доктора Пастера: “Выходи на улицу, спасай, лечи!” – “Ступайте прочь, мне некогда”, – отвечал Пастер. Он вышел, когда холера уже окончилась. Да, он не спас 100 холерных людей, но то, что он изобрел, спасло потом миллионы жизней и продолжает спасать до сих пор, и будет спасать вечно».

Прочтя это место из солоухинского

послания, я призадумался. Конечно, размышлял я, до Пастера мне далековато, своим «Вишневым омутом» вряд ли я кого-то спасу. И все же… Самое главное: вернулась уверенность в том, что начатая работа должна быть доведена до конца. А когда услышал однажды изречение одного мудрого старика: «О чем не подумал, про то не расскажешь. О чем не поплакал, про то не споешь», дело легко тронулось с мертвой точки и уже не останавливалось, пока не было завершено. Не получи я того письма от Володи, неизвестно, чем бы все кончилось.

Долг платежом красен. Журнал «Москва», где двадцать два года был я главным редактором, через цензорские баррикады пробивался к читателю самыми трудно проходимыми и, кажется, самыми замечательными вещами Владимира Солоухина, такими, как «Черные доски», «Приговор», «Оптина пустынь», «Время собирать камни». «Смех за левым плечом». Печатали и его миниатюры, названные «Камешками на ладони», и «Третью охоту» – размышления о грибах, и конечно же его изумительные стихи.

Дружба наша продолжалась, можно даже сказать, до последнего дня его жизни. Редкий день проходил, чтобы мы не виделись то ли на его, то ли на моей переделкинской даче. И обедали поочередно то у него, то у меня. Это у нас называлось «соединим наши усилия» – фраза, услышанная Володей из какого-то фильма о гусарах.

Вот так, соединивши наши усилия, и жили мы, творили мы, и это помогало нам на всех рубежах истории нашей Родины, по большей части тяжких.Ему было бы сейчас семьдесят пять. Мне – восемьдесят один. Я на шесть лет старше, он – на шесть моложе. Но его уже нет. А я остаюсь, и с печалью и надеждою смотрю вокруг себя: не отыщется ли поблизости еще кто-то, с кем бы мы могли «соединить свои усилия» и остатни дни. Нет, не вижу.

Александр Кузнецов

Под Алепинским покровом

Для меня после Солоухина мир разделился на две части – на тех, кто читал его, и на тех, кто не читал. Последних, к сожалению, подавляющее большинство. Такие, если они постарше, протестуют против переименования улицы Урицкого, ибо «он за нас кровь проливал», а государь император Николай II для них «кровавый». Молодые читают детективы и смотрят телевидение, история и судьба России их мало волнует. Проверял я это на студентах, не знают они имени Владимира Солоухина.

Кто не жил сознательной жизнью в 50—70-е годы, тому не понять роли и значения Солоухина в пробуждении русского самосознания. Откроют они «Письма из Русского музея», прочтут о храме Христа Спасителя и скажут: «Ну и что? Давно уже построили новый». И невдомек им, что было и другое время, когда сказать хоть слово в защиту храма значило поломать свою жизнь. Недавно разговаривал с одной пятидесятилетней женщиной, она говорит: «“Письма из Русского музея” перевернули в моем, тогда еще совсем молодом сознании, все установленные представления о жизни. Это было откровение. До сих пор помню: как называется улица, соединяющая Невский с Площадью искусств? Улица Бродского. А кто такой Бродский? А это тот, что вождей рисовал. Помню Ангела Златые власы…»