Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Деревня Алепино пустынна, только у одного дома на лавочке сидели старик со старухой. Лишь в четырех домах зимой теплится еще жизнь.
На лето приезжают бывшие деревенские жители из Владимира, и она оживает. Солоухин в 60-х годах насчитал 34 дома в Алепине, думаю, так оно и осталось.
Кладбище на окраине Алепина расположено в сосновом и еловом лесу, над обрывом. Мы прошли мимо расчищенной от снега могилы Солоухиных. Здесь под черными крестами лежат отец и мать Владимира Алексеевича, его сестры. Над тремя сестрами поставлен вертикально плоский камень с их портретами, как это у нас обычно делали.
Сугробы уплотнившегося снега среди елей, и между них могила писателя Владимира Солоухина. Подровненный снежный холмик, деревянный крест с его фотографией
«Мне всегда казалось, – говорила она, – что папа лучше всех понимает, что происходит в мире, лучше всех скажет, расставит как-то все акценты. Как надо. И вот пришли эти дни. Папы не стало. Надо было хоронить здесь, крест вот этот… И куда бы я не приходила, все говорили: “Это для Владимира Алексеевича? Да мы все сделаем”. Мне казалось, весь народ помогает, любовь народная. Когда человек умирает, он страшится смерти, он страдает. Но как он держался! Для мамы и для меня… Он не показывал нам, что все понимает. А уж в последние дни все по деталям нам рассказал, как он хочет, чтобы похоронили, где и на каком месте похоронить. Но это было в такой деликатной форме. Всегда, между прочим. Только друзьям, которые приходили, говорил: “Девчонкам помогите в деревню меня…” Он знал, что это тяжело, но и знал, что помогут. Он знал, что будут приходить на его могилу и вспоминать. И вот собрались люди в этот жуткий холод, родные и близкие люди. Он знал, что русские люди придут к нему на могилу и через год и через пять и через десять лет. Спасибо вам. Поклон вам».
А потом было застолье, и сидевшая рядом со мной женщина лет тридцати восклицала: «Есть у нас мужчины?!» Это означало, что я должен был вновь наливать ей в стакан водки, рюмку она отвергла. Делал я так шесть раз, потом мужчиной стал кто-то другой. На кладбище этой женщины я не видел. За столом трудно было услышать выступавших, притихли немного только тогда, когда взял слово Благочинный. Священнослужитель высокий, полный и громогласный. Он призвал всех содействовать восстановлению храма Покрова в Алепине. Ответное слово Ольги Владимировны заглушили пьяные разговоры, но я сидел рядом и слышал, как она сказала: «Если бы папа сейчас был рядом и слышал вас! Это важнее всего. Когда он приезжал, у него уже болело сердце в последнее время, он только об этом и мечтал. Он сейчас поставил бы на первое место не свою новую книгу, а восстановление этого храма в деревне. Он поэтому и просил, чтобы его здесь захоронили».
За год до своей кончины Владимир Алексеевич, уже больной, приехал в ЦДЛ на мой семидесятилетний юбилей. Выступал, говорил теплые слова, а потом начал читать стихи и остановился – забыл. Раньше такого с ним не случалось. Но зал зааплодировал ему при этом. Затем я приехал к нему в Переделкино. Он заметно сдавал. Разрыхлел как-то, осел, противный насморк привязался к нему и не проходил. На стуле возле кровати пузырек, таблетки, пипетки. Сидит за письменным столом, а у ног его лежит тоже старая и такая же толстая собака. Умерла она почти одновременно с Владимиром Алексеевичем.
О России он говорил как-то бесстрастно и отрешенно, видно было, что он болен и устал также от постоянной щемящей боли за страну и народ.
– Под красные знамена, Саша, милый, мы с тобой не встанем, да и в демократы не годимся. Вот как хорошо об этом говорят митрополит Иоанн, – взял он в руки книгу митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского «Самодержавие духа»: – «Великая ложь демократии». Читал? Прочти. «Великая ложь демократии». Народ здесь ни при чем, правит верхушка, продажные проходимцы.
Хотя на последних вечерах в ЦДЛ и во МХАТе Дорониной читал он свои стихи «Россия еще не погибла, пока мы живы, друзья», в отношении ближайших перспектив настроен был весьма пессимистически.
– Помнишь, Володя, лет двадцать тому назад ты сказал
– А… Да.
– Похоже, что так и случилось. Чего же теперь ждать?
– А все по плану, Саша, милый, все по их плану. Разорвать на куски, половину людей прикончить… Хотя у них может и не получиться. Жизнь, Саша, милый, непредсказуема. Ближайшее будущее еще можно увидеть, а дальше… – покачал он головой, – не дано нам.
Последний наш разговор был случайным и телефонным. Помню его дословно. Он позвонил из больницы в старый корпус Переделкина 14 марта 1997 года, а я оказался в этот момент рядом с телефоном.
– Саша, милый, это ты?
– А ты где, Володя, в больнице?
– Да.
– Как дела? Как ты себя чувствуешь? – я не знал тогда, что у него рак в тяжелейшей стадии.
– Ничего хорошего, Саша, милый, ничего хорошего. Вот хочу договориться с Лизой (медсестра дома творчества. – А.К.). Лежу здесь один час под капельницей, а что делать остальные двадцать три часа? Хочу домой. Она может ставить мне капельницу и дома.
– Сейчас, Володя, я ее найду.
– А Семена Шуртакова там нет?
– Нет, его здесь нет.
– Куда он девался? Дома его тоже нет. (Семен Иванович был в это время, кажется, в Малеевке, в другом нашем доме творчества. – А. К.)
– Можешь подождать, сейчас позову Лизу?
– Давай.
С медсестрой Лизой он договорился, она согласилась ставить ему капельницу и передала трубку мне.
– Ты когда думаешь приехать в Переделкино? – спросил я.
– Вот договариваюсь.
– Я тогда к тебе загляну.
– Да, Саша, милый, приходи. Хочу домой, – и он повесил трубку. Эту фразу – «хочу домой» он, как я узнал потом, говорил и Розе, и дочерям, и бывшим с ним в последние его дни друзьям. И вот теперь он дома.
Через двадцать дней он умер. А я подождал, подождал его в Переделкине, путевка кончилась – и уехал. Хоть я и не знал, что он в таком тяжелом состоянии, прощения мне нет. Надо было знать.
Когда был в последний раз у Розы Лаврентьевны, она рассказывала, как перед отъездом в больницу стоял он подолгу перед своими большими храмовыми иконами, стоял молча, прощаясь. Я старался это понять. Уходила жизнь, и с ней все, что любил, становилось ненужным, уходило куда-то вместе с ним, вместе с его жизнью. В последние годы лупила она по нему нещадно. Владимир Алексеевич очень переживал ограбление дома в Алепине. Украдены ведь не только иконы, утащили и старинные церковные книги, которые он собирал с такой любовью. Ему так стало обидно, что он в последние годы перестал туда ездить. Заработанные им за всю жизнь деньги враз пропали в сберкассе государства, обесценились более чем в тысячу раз, и жить стало не на что. Перед последним отъездом в больницу он позвал жену и дочерей и сказал, что, коли будет совсем трудно, он разрешает продать три иконы. Показал какие. Но Роза Лаврентьевна сказала мне, что ничего из дома не уйдет, ничего она не собирается продавать. Хотя жить в их доме-музее очень тяжело, уже несколько раз пытались квартиру ограбить, выжигали замок, снимали дверь с петель. Пришлось еще при Владимире Алексеевиче устанавливать на двери и окнах решетки, видеодомофон. Когда входишь в его кабинет, понимаешь, что это не просто квартира писателя, это драгоценное собрание предметов русской культуры прошедших веков. Не стану перечислять эту богатейшую коллекцию, вряд ли такой перечень поможет Розе Лаврентьевне сохранить ее. Что с ней будет – трудно себе представить. Наши власти не пойдут на создание музея Солоухина. Это дом Пастернака превращен в музей, едут и едут автобусы, куда везут экскурсантов, чтобы посмотреть на калоши поэта и на его старое пальто. Везут и везут туда одурманенных русских людей. А русскому писателю, великому русскому писателю (я настаиваю на этом слове) нерусское правительство памятник не поставит и музей его имени не создаст.