Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Мне пошел 75-й год. Солоухин писал, не помню теперь где, что в 60 лет можно еще много написать, но ничего новокачественного. С этим высказыванием я согласился в 70 лет. Не то здоровье, не та память, не те силы, не та энергия. Людям молодым этого никак не понять. Чтобы писать, нужно желание, и не просто желание, а такая же необходимость, как удовлетворение своих естественных потребностей – в еде, сне и так далее. А когда нет желания писать, то и не следует этого делать. Заинтересованность автора, его взволнованность, его душевная боль передается каким-то таинственным путем читателю, как и равнодушие или желание пооригинальничать в авангардном стиле, когда нечего
Я полагаю, что писателю больше всего нужна свобода. Я имею в виду не цензуру и влияющие на нас силы власть имущих, захвативших ныне телевидение и средства массовой информации, а свободу своей собственной души. Вот у меня под окном здание «Красной звезды». В нем было множество журналов и газет. Глянешь в окно – идут и идут туда полковники. Приходилось наблюдать в этом доме пишущих офицеров. Чины, субординация и продиктованная ими психология не способствуют писательству. Заметно это даже в мемуарах маршалов.
Есть и другая несвобода, чисто литературная. Директор Литературного института Сергей Николаевич Есин в своем опубликованном в 5–6 номерах «Нашего современника» за 2000 год дневнике сетует на то, что никто не хочет писать просто: «Постмодернизм наложил на нашу литературу мертвенную печать. Никто не хочет заниматься спокойным и медленным текстом». Люди учатся «на писателя», а сказать им нечего. И тут начинается выпендреж, всякие «измы». Так и у художников. Не может человек создавать, скажем, такие портреты, как Шилов, или акварели, как Андрияка, и он начинает искать «новые формы». А они все старые. Как осетрина только первой свежести, она же единственная. Нечего сказать, за душой ничего нет, а надо… Диплом заставляет. В Переделкине я однажды сидел за обеденным столом с писателем из Казани. Он признался мне, что ненавидит писать. И еще тут возникает боязнь плохо написать. Это тоже проявление несвободы. Истина старая: не хочется – не пиши. Все равно толку не будет.
Д. Дар Письмо
Уважаемый тов. Солоухин!
Большое спасибо за радость и счастье, которые доставляет Ваша повесть – эта чистая и поэтичная песня. Спасибо за правдивость интонации, за поэтическое видение всего сущего, за любовь к людям и природе, за то, что говорите Вы не об иллюзорных, а о подлинных вещах и явлениях.
Прочитал Вашу повесть и как воды напился из родника.С чувством доброй и радостной зависти,
Д. Дар.
11. Х.57 г. Ленинград
С. Залыгин Фототелеграмма
КОПИЯ – НОВЫЙ МИР
2943/22.Х.57
ПОЗДРАВЛЯЮ РЕДАКЦИЮ С УСПЕХОМ АВТОРА С ОЧАРОВАТЕЛЬНОЙ ПОВЕСТЬЮ ПРОШУ ПОЗВОНИТЬ СОЛОУХИНУ ПЕРЕДАТЬ СПАСИБО БЛАГОДАРНОГО ЧИТАТЕЛЯ. С. ЗАЛЫГИН
20. Х.57 г. Новосибирск
Светлана Аллилуева
8 мая 1961 г.
Милый голубчик Владимир Алексеевич!
Извините такое вольное обращение к вам, но, право, прочитав Ваши замечательные лирические повести, хочется называть Вас возможно более ласково, насколько это возможно в официальном письме читателя к писателю.
Позвольте, прежде всего, представиться: меня зовут Светлана Аллилуева, нас с Вами знакомил поэт Давид Самойлов на вечере в ИМЛИ (институте мировой литературы им. М. Горького), который был в конце декабря 1960
Не так давно прочитала я «Каплю росы», и мне бесконечно понравилось, как Вы разговариваете с природой, но потом осталось немного досадное ощущение: а не слишком ли много созерцает этот молодой человек в расцвете сил и здоровья, не упрятался ли он в свои леса и луга, полные цветов, от всего, что раздирает в клочки душу современного городского человека, живущего беспокойными ритмами сегодняшнего дня? А потом – вот на днях – прочитала я и «Владимирские проселки», и тут мне перевернуло всю душу! Вот, милый он голубчик, умница, и не думает он убегать от беспокойств в свои луга, и живет он всеми печалями и болями тех, кому недосуг подышать родной природой, и вообще – что за прелесть, сколько красоты, ума, мысли, боже мой! Тут я совершенно задохнулась от эмоций и, еще не прочитав «Терновника», села писать вам письмо.
Извините, милый Владимир Алексеевич, вероятно, Вам надоедают письма читателей, но все-таки уж дочитайте до конца мое. Оно будет длинным, очень много хочется сказать, несколько дней я все хожу и думаю о Ваших повестях, о самом авторе, а еще больше – о самой себе. Что-то Вы мне перевернули в душе, милый Владимир Алексеевич, вот это я и попробую Вам объяснить. Правда – не один Вы, и не одни только ваши повести сделали это; но знаете, я принадлежу к числу людей, для которых художественный вымысел (будь то слово или очень хороший фильм, из числа фильмов 1-го разряда, таких как «Ночи Кабирии» или «2 гроша надежды») играет подчас большую роль, нежели действительные события и люди. И когда мне было 16 лет, я помню, какое огромное впечатление произвел на меня Ромен Роллан. Его «Жан Кристоф» и «Очарованная душа» заставили меня несколько лет жить и думать под сильным влиянием всего, что я там нашла.
И вдруг в наши дни душевного сумбура, поисков, порывов к чему-то, что стало бы ярким и ясным, в наши дни поисков идеала, героя, знамени, всего того, что ведет и светит (я говорю только о себе и от себя), вдруг появляется в литературе то, чего ищешь и жаждешь от искусства: для меня это – «Дневные звезды» Ольги Берггольц, повести и рассказы В. Тендрякова (и его прекрасный лирический роман «За бегущим днем», недооцененный критикой) и, наконец, Ваши прекрасные лирические повести, а в особенности одна – «Владимирские проселки».
Господи – какое это свежее дыхание! Как нам нужно оно! Не буду говорить «нам», лучше скажу «мне», – так будет искреннее и вернее; я тоже ведь пишу вам свой лирический монолог. Он полон самой глубокой благодарности искусству и – Вам.
Прошу Вас только, дорогой Владимир Алексеевич, забудьте о том, что я – литературовед, филолог и всякое такое, это не важно сейчас. То, что я Вам хочу сказать очень далеко от науки, от критики, даже от читательского «отзыва». Всего раза два-три в жизни (мне 35 лет) я садилась, вот так вот, как сейчас, чтобы написать о себе что-то очень важное, серьезное и рвущееся из меня во вне; один раз я написала так длинное письмо к любимому; один раз так же вот написала Илье Эренбургу.