Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Афанасьев Владимир Николаевич

А Вы любите писать и о добром и о злом, и о правде и о страданиях. В Вас много доброты, она еще не «прорезалась» как следует, но чувствуется в том, как Вы описываете людей Вашего Олепина, своих земляков. Возможно, манера повествования «Былого и дум» Вам близка, и естественное движение повествования в форме рассказа автора о том, о сем, о другом позволяет вам быть искренним и безыскусным и в фабуле и в манере письма.

У А. В. Луначарского была великолепная статья «Достоевский как мыслитель и художник», я ее прочла в № 4 журнала «Красная Новь» за 1921 год, не знаю, где еще ее можно найти, в которой доказывается мысль о том, что, по существу, все романы Достоевского – каждый из них, – это пылающая река, поток лирической исповеди автора; что везде – он сам, его мысли, страдания, споры, вложенные в уста других людей; что никогда его романы, несовершенные

и в своей форме, неотделанные, незаконченные, не имели бы такого сильнейшего действия на читателя, если бы они не были все глубоко лирическими. «Достоевский – великий лирик», заключает А. В. Луначарский эту свою интереснейшую статью, – прочтите ее обязательно, если не читали раньше. Вот мне кажется, что Вы могли бы писать великолепные лирические романы, – и дай бог, чтобы было так. А чего вам не надо делать – так это, может быть, иногда быть многословным. Из-за этого так труден Л. Леонов, а он ведь великолепный русский писатель, и, очевидно, Вам он так же близок, как и Вы близки ему. Не надо, чтобы трудно было добираться до конца фразы, – это только затруднит общение с Вами, хотя должна, сама себе противореча, признаться, что «Слово о Толстом», сказанное Леоновым на юбилее, несмотря на длинноту некоторых фраз, я читала запоем и даже, временами, со слезами. Я просто хочу, поймите меня верно, чтобы Вас не хватали за ахиллесову пятку. Стилизации у Вас нет, и, надеюсь, она и не появится уже теперь.

И чего еще ужасно хочется – это чтобы в еще большее соприкосновение с родным Вам Олепиным и всем владимирским краем пришел бы весь огромный мир, вся земля. Через людей ли это, через судьбы ли, через какие-то мысли Ваши собственные, но когда это происходит, тогда рождаются большие мысли и проблемы, и Ваши земляки становятся мне интересны, как и Вам, и каждая белая церковка над речкой, встречающаяся вам по дороге, не просто так уже стоит, а говорит о многом, о многом. И все тогда читается иначе: и сенокос, и рыбная ловля, и «огромное чистое небо над головой без единой пылинки в воздухе», и все, все остальное. И когда я узнаю, что Вы идете пешком посмотреть Суздаль, отложив из-за этого поездку в Сингапур, или еще там куда, – то я просто готова Вас расцеловать, и только завидую Вам и Вашему соловьиному дару.

Лев Толстой писал о Пьере Безухове, а может быть, и об Андрее: «И в душе его что-то мягко распустилось». Такое ощущение было у меня после прочтения Ваших повестей. Что-то распустилось, размякло, отошло, отлегло. Какие-то засохшие слезы отогрелись и пролились. Засияли белоснежные облака в небе и простейшие вещи стали прекрасными.

И что-то окрепло в душе. Какие-то сухие листья отлетели. Какие-то слова перестали трогать душу, и раскрылась их холодность и бездушие, надуманность и поза. Душа потянулась к искреннему, здоровому, безыскусному. И великой, недосягаемой правдой снова встал передо мною простой человек, мудрый, чистый, сильный духом, тот, кем держалась, держится и будет держаться наша любимая Россия.

Тот человек, что полетел в Космос, и сделав это – не сказал ни единой цветастой фразы, не сделал ни одного неделикатного жеста. И если нашлись чрезмерно интеллигентные критики, которым он не понравился, а я видела таковых, и из молодежи, и стариков, – то пусть им будет хуже, только и можно сказать.

Вот что Вы расковыряли в душе, милый писатель Владимир Алексеевич. Простите, что заставила Вас так долго читать.

С уважением

С. Аллилуева

Р. S. Не знаю, отвечаете ли Вы своим корреспондентам, но если ответите, буду очень рада. Напишу Вам еще про свою няню – это интересно. А не ответите – не обижусь, я не за тем писала.

10. VI.61 г.

Дорогой Владимир Алексеевич!

Вы даже не представляете себе, как мне было приятно получить Ваше ответное письмо. Признаться, я уже была вполне уверена, что его не последует, так как прошло много времени, и в общем, мне казалось, что это в порядке вещей. И вдруг – бац! хорошо получать такие приятные неожиданности.

Спасибо Вам за ваше письмо. Во-первых, мне было приятно, что мои читательские размышления и волнения не прошли мимо Вашего сердца. Во-вторых, я с огромным удовольствием прочла, что Вы бы хотели поговорить со мной о Вашей новой книге; я буду очень, очень рада с Вами встретиться осенью, когда Вы вернетесь в Москву. В-третьих, письмо Ваше было каким-то теплым и взволнованным, во всяком случае, в нем отсутствовала равнодушная вежливость и мне захотелось

с Вами долго, долго разговаривать о разных вещах (хотя бы в письменной форме) и показалось, что Вам не будет это скучно. И в-четвертых, уже отослав Вам свое письмо, я снова села за книжку и прочитала «Терновник» и тут мне захотелось писать Вам еще письмо, вдогонку первому; а теперь у меня есть все основания вам написать, ответить на ваше письмо. И вот я с радостью пишу его, вычитав Ваш деревенский адрес из вашей же «Капли росы».

Ну, чтобы отвечать по порядку, сначала несколько слов о «Терновнике». Очень хорошо, что эта небольшая повесть написана, что она замыкает собой кольцо – две предыдущих повести. И очень хорошо, что все три они изданы одной книжкой, – только так их и нужно читать. Сначала, начав читать «Терновник», я несколько подосадовала: «неужели уедет, неужели поедет отсюда на юг и мне придется читать о черноморских краях, так хорошо мне знакомых? Как жаль!..» Но по мере чтения дальше, по мере того, как Вы заговорили о Пицунде, о Грузии самой, эта досада прошла и уступила место другому чувству: «Да, да! это все именно так. В этом сказочном краю можно веселиться и наслаждаться, – но недолго!» И так легко и сладко вздохнула душа, дойдя до чудесных тихоновских строк – «потому что поселиться в этом крае я не мог». И когда уехали Вы обратно, домой, в сырой свой осенний лес, пахнущий грибами, и увидели снова милый свой колючий терновник, и я, наконец, закрыла эту необыкновенную книгу, то подумала: «Господи! Когда еще так было, чтобы так сильно захотелось крикнуть во весь голос этому человеку: да! да! да! Тысячу раз да! Все это так и все это правда».

Одним словом, закрыв книгу, я была очень довольна тем, что письмо к Вам уже послано и что все те волнения, которые снова поднялись в душе после «Терновника», уже запечатаны в конверт и отосланы к Вам. И, признаться, мне ужасно хотелось, чтобы Вы поскорее получили мое письмо и прочли его, и я так была счастлива, наконец, прочитав первую строчку Вашего ответа: «ваше письмо меня очень взволновало».

Как это хорошо, когда человек способен волноваться. До чего надоели все эти равнодушные, спокойные, «все понимающие» люди.

Дорогой голубчик Владимир Алексеевич! Самое приятное в Вашем письме было для меня то, что вам захотелось поговорить со мной о Вашей новой книге. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы, не дожидаясь осени (когда Вы возвратитесь), если это Вам не обременительно, написали бы мне немножко о ней. Я буду до августа в Москве, а возможно, и в августе, если уеду, то ненадолго, и адрес мой остается прежним. Сын мой проведет июль вместе со своим отцом, у него будет отпуск, – они обычно так делают, – а в августе куда мы с ним, и как и что, пока неясно. А какой должна быть Ваша новая книга, хотя бы по Вашим замыслам, мне очень, очень интересно. Может быть, Вы в самом деле задумали роман в форме лирического повествования, – так, как мне бы того и хотелось от Вас. Ужасно хочется почему-то именно таких книг; может быть оттого, что в них непосредственное обращение к читателю и больше непосредственности в изложении и самом рассказе, и оттого, что в таких книгах не надо выдумывать сюжет и затискивать в него героев, – а все это движется само по себе и редко бывает придуманным.

Может быть, с точки зрения литературоведения я неправильно называю то, что я имею в виду, «лирическим романом», «лирическим повествованием». Но Вы ведь понимаете, о чем я говорю. Как бы много персонажей и характеров не населяло бы книгу, и в какие сюжетные переплетения между собою они бы не вступали, все это, тем не менее, может носить, на мой взгляд, форму лирического повествования, и, мне думается, что это и есть ваша своеобразная манера, и не надо от нее отказываться, а наоборот, дай Вам Бог ее развивать и дальше. И по-моему, вообще лучше Вам писать прозу, а не стихи; уж ежели человек не может писать хорошей прозы, а часто это бывает оттого, что ему сказать нечего, прозу из пальца не высосешь, тогда уж ему остаются стихи как способ литературного изъяснения.

Простите меня, Владимир Алексеевич, я не собираюсь Вам что-то указывать или чего-то от Вас требовать, а просто я говорю о том, какую книгу хотелось бы взять в руки, если на ней значится «В. Солоухин».

Это мое абсолютно субъективное личное желание, так сказать, читательский каприз.

А раз уж Вы сами захотели со мной поговорить о Ваших новых замыслах, то я буду просто счастлива.

Напишите мне, пожалуйста, я просто очень прошу Вас, – ну, разумеется, если вам захочется поделиться своими мыслями не дожидаясь осени. Очень хочется вас послушать.