Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Моя подруга упрекнула меня в отсутствии дипломатии и посоветовала взять пример с японских женщин, которые всегда улыбаются, не говорят «нет» и добиваются нужного им с помощью тонкого расчета. В. Солоухин услышал это и сказал, как будто думая о чем-то своем: «Писатели и женщины не должны меняться. Я так думаю».
Помолчав, Владимир Алексеевич рассказал следующий случай, происшедший в ресторане ЦДЛ, где дружеским кругом собрались «гужееды» и среди них, рядом с Солоухиным, оказался писатель Михаил Бубеннов.
Разговор зашел о Гражданской войне, о фильме «Чапаев». Владимир Алексеевич поделился наболевшим:
– Помнишь, когда идет в наступление офицерский каппелевский полк, а под кустом Анка-пулеметчица… Так вот, когда она начала строчить и ряд за рядом стали валиться белые офицеры, а потом и повернули в конце концов, я, бывало, улюлюкал вместе со всеми: «Давай, Анка, строчи, бей беляков!» Недавно пересмотрел фильм и плачу на этом месте. Да это же она русских, русских строчит, офицеров, интеллигенцию берет на прицел… Господи, думаю: «Своя
– Как же ты за Россию, если за беляков? Подлец ты после этого!.. – воскликнул Бубеннов».
Что было после этого, читатели знают. Кто забыл, может прочитать в книгах «Камешки на ладони» и «Последняя ступень». Очевидно, В. Солоухин остро переживал непонимание среди своих старых друзей, среди русских патриотов.
В Переделкине, на втором этаже дачи, который он занимал, было очень скромно. Минимум мебели (кажется, казенной), только удобный письменный стол был специально купленным, но это для писателя – не роскошь. А вот что сразу бросалось в глаза и обращало внимание всех, кто у него в последнее время бывал, это большое количество первоклассных фотопортретов Николая II, Императрицы, Наследника, царских дочерей. Работы очень классного фотохудожника. Владимир Алексеевич ими гордился, говорил, что они ему дорого стали. Кроме того, в гостиной над дверью висел большой гипсовый рельеф – портрет (круглой формы) Александра III. На столе стоял сувенирный государственный флаг России – царской России. Часто хозяин угощал гостей водкой из граненых, с выгнутыми наружу краями рюмок (на что он всегда обращал внимание – удобно из таких пить). Рюмки были с Ходынского поля. Переждав удивление, Владимир Алексеевич всегда спрашивал: «Как на самом деле на Ходынке было, не знаете?» И следовал рассказ, который потом пополнял солоухинские «Камешки на ладони» или «Ненаписанные рассказы».
Безусловно, к началу 70-х годов Солоухин пришел к глубокому убеждению (он много читал В. И. Ленина, о Ленине, недоступные широким читателям архивные документы и мемуаристику, печатавшуюся за рубежом), что Октябрьский переворот в России был трагедией, подготовленной ненавистниками, врагами державной мощи православного государства, мечтающими о включении российских богатств в мировой организм, где бы они быстро переварились и самобытный русский народ был бы поглощен. Позднее, насмотревшись на последствия катостройки, Владимир Алексеевич еще более утвердился в мысли, что демократия в современной России – не более, чем процедура, и что монархия как высший авторитет – предпочтительная форма государственного устройства. Часто он говорил: «Мы зашли в тупик, чтобы двигаться дальше, что делают? – И отвечал: Сначала возвращаются назад… Но просто вернуться назад, как и войти в одну и ту же воду, нельзя». Это Солоухин прекрасно понимал и рассуждал так, что надо к монархической идее приучать постепенно. Он был категорически против насаждения монархии сверху. Когда я и особенно поэтесса Нина Карташова, глубоко озабоченная претендентами на Российский престол, спрашивали Владимира Алексеевича в лоб о претензиях Гогенцоллернов, о его встречах с Леонидой Георгиевной, он отмахивался и повторял, что важно к идее приучить общество, а кто будет монархом, время покажет. Я думаю, что его крестьянская сметка и разумность не позволили ему верить в авантюры. А что касается встреч с семейством Гогенцоллернов – это все же, как мне кажется, интереснейший для писателя материал, это редкая возможность подсмотреть то, что видно именно писательским глазом и схватывается неподражаемой интуицией. Разве мог Солоухин отказаться от таких встреч! Вообще я думаю, что мы, читатели, часто ждем от писателей ответов на самые трудные вопросы и даже каких-то решений, которые они не могут нам дать…
Семидесятилетний опыт истории советского государства Владимир Алексеевич не зачеркивал, это значило бы зачеркнуть себя. В советской истории Солоухин очень интересовался сталинским периодом, личностью Сталина. Мне он говорил незадолго до смерти, что заканчивает книгу о Кобе. Отнюдь не приукрашивая жестокий облик вождя, он высочайшим образом оценивал его державную мощь, ум и расчет, позволившие сохранить единую великую страну. Часто рассказывал и любил повторять этот рассказ о том, что в конце войны (Владимир Алексеевич был кремлевским курсантом, а потом старшиной кремлевского спецназа) он видел на территории Кремля огромные ящики с упакованными в них двуглавыми орлами-навершиями, которые, как утверждал он, предназначались для водружения на Кремлевские башни. Рассказ об этом писатель всегда заканчивал так: – Уверен, поживи Иосиф Виссарионович несколько лет, он бы провозгласил себя императором…
В одном из последних интервью с писателем я прочла и такие слова: «В последние годы нам пытались привить мысль, что государство – это враг личности, оно должно быть слабым, незаметным. Это делалось сознательно, чтобы подорвать главную основу – державность. Я вот – державник, государственник. Опять хочу обратиться к личности Сталина. Почему все рыдали, когда его хоронили? Потому что он возродил державу. Я хоронил его в Черкасске, где был по командировке от “Огонька”, и хорошо помню, как все плакали… Почему? Потому что последний державник уходил, последний государственник. Мы с Феликсом Чуевым хотели издать книгу, да никто не берется, стихов о Сталине. А вот о Хрущеве и последующих запомнились одни анекдоты. Так что люди плакали после смерти
В это время, о котором я пишу, мне посчастливилось часто встречаться с Владимиром Алексеевичем, так как уже шла полным ходом работа над подарочным изданием трилогии, в которую вошли «Черные доски», «Письма из Русского музея», «Время собирать камни». Из-за большого художественного оформления, сложных съемок, множества редких фотографий работа растянулась на два с половиной года. Встречались и по службе: редактор – автор, и дружески. Так и написал Владимир Алексеевич на одной из книг, подаренных мне: «При начале нашей дружбы».
В Переделкине часто бывали в то время автор фотографий в книгу замечательный кинооператор, снявший с Василием Шукшиным его лучшие фильмы «Печки-лавочки» и «Калина красная», Анатолий Заболоцкий, искусствовед Владимир Десятников, большой друг Владимира Алексеевича, сосед по даче, писатель Михаил Николаевич Алексеев и многие другие, менее именитые, но, безусловно, интересные люди. Теперь я не могу припомнить все дословно, воспроизвести подлинные диалоги всех действующих лиц, но за суть и смысл того, что говорил писатель, ручаюсь. Также как и за эмоциональный настрой этих интереснейших встреч. Владимир Алексеевич был страстным и порой пристрастным популяризатором. Но его пристрастия выражались не в мелочах, а в главном – во всепоглощающей (прямо-таки ностальгической) любви к России, ко всему русскому. По любому поводу: будь то восхищение статной красавицей, метким народным словцом, красивым романсом, густым басом певца или видом добротного крестьянского двора. Солоухин припоминал или цитировал рассказ из жизни прежней России, как будто душой и сердцем пребывал в том прекрасном далеко. Он носил в себе гармоничный, идеальный образ России. Черты, искажающие ее светлый лик, он как бы отодвигал от себя. В этой эстетике он был похож на Василия Ивановича Белова, который написал и издал тоже в «Молодой гвардии» книгу под названием «Лад», где ничего не хотел говорить о тяготах дореволюционной жизни крестьян. Он подчеркивал, что пишет о ладе народной жизни, а не разладе (это другой разговор). И был по-своему прав, ибо народ сохранял в памяти созидательное, героическое, красивое, а не разрушительное, благодаря этому народ и выжил. Таков был и взгляд писателя Солоухина. И еще, как правильно заметил Станислав Куняев, к истории Владимир Алексеевич относился как поэт. А так как поэт он был превосходный, то и на слушателей и читателей он производил сильное впечатление. Часто более сильное, чем иные обоснованные теоретические выкладки. Справедливости ради надо сказать о перехлестах, сугубо спорных суждениях писателя, когда он не хотел принимать во внимание даже очевидные доводы. Но и здесь все было не так просто и прямолинейно. Мне всегда казалось, что Владимир Алексеевич, выражаясь словами главного героя его книги «Последняя ступень», любил «запустить вошь в голову – пускай почешутся». Иногда он запускал и просто парадоксальную, даже противоположную тому, что думает на самом деле, чтобы проверить: вызреет ли во что-то дельное или окажется нежизнеспособной. Его парадоксальные, резко выраженные мнения нередко обижали даже близких ему друзей. Таков был его характер. Владимир Алексеевич как бы говорил своим поведением: «Ну возражайте мне, я весь на виду, у меня нет стальной рубашки на теле». Ну как не вспомнить в связи с этим стихотворение «Диалог», тоже из последнего цикла, приведу его конец:
Я тих и добр. Люблю с друзьями
Попить, поесть. Наедине
Люблю остаться со стихами.
Что пробуждаются во мне,
Я весь открыт. Мой путь несложен.
Я не в числе лихих рубак.
Но все же будьте осторожны —
Ведь я могу сыграть ва-банк!
В своих книгах, даже посвященных эстетике, он тоже предпочитал бросить в застоявшуюся воду общественного мнения новое слово, ввести в обиход новое или забытое глубокозначимое явление. Таковыми были книги «Черные доски» и «Письма из Русского музея». Публикации этих произведений в 60-е годы, вначале в журнале «Молодая гвардия», следом отдельными книгами, взбудоражили умы и сердца соотечественников. Потрясение, которое произвели его вещи в сознании культурных, интеллигентных слоев нашего общества, в общем-то за редким исключением ориентированным на западные образцы в искусстве, можно сравнить разве что с ошеломляющим эффектом Дягилевских русских сезонов в Париже в начале века.
Об иконописи так еще не писали, да и сама икона, хотя и не встала на свое законное место в церквях, благодаря смелому слову Солоухина приобрела в глазах многих людей духовную национальную ценность. Конечно, иконы тотчас же не понесли в церковь, об этом даже заикаться было нельзя. Храмы в то время все еще закрывали, а не возрождали, но лед незнания и равнодушия а душах людей тронулся. Правда, наплодилось множество злых писак, которые утверждали, что Солоухин пробудил нездоровый интерес к собирательству икон, установил своеобразную моду на коллекционирование древнерусской живописи. Приводили примеры разорения чердаков, ограбления несчастных старушек. Да и это было. Но винить в этом писателя так же смешно, как пенять учителю, обучившему балбеса грамоте, когда тот стал читать непристойности на заборах…