Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Среди присутствующих на панихиде был А. И. Солженицын, он стоял в полуметре от меня, так вот после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает прежде всего себя, дай Бог, если не так, ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды, меня это сильно смутило – уходить, когда Патриарх продолжал еще отпевать писателя, с кем он, Александр Исаевич, был хорошо знаком…
Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая себе покупки, два писателя, уединившись,
Так вот Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. «Он видит только небо и себя» – сказал о нем после ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник.
Патриарх знает, что говорит – именно первый, кто обратил наше внимание не только к историческим корням, но и воспел мир как Божье творение, что тогда было совсем не просто, святоотеческая литература была в загоне, можно было, к примеру, сколько угодно говорить или писать «Мадонна», но ни в коем случае не Богородица.
Венок сонетов
Именно этим «мир как Божье творение и борьба сил разрушения с ним» наполнены строчки того же «Венка сонетов», книги, вышедшей в издательстве «Молодая гвардия», о которой сказал в своем прощальном слове председатель Союза писателей России В. Н. Ганичев. Он тогда был директором издательства, к пятидесятилетию писателя решили издать «Венок сонетов» – произведение очень сложной литературной формы.
В венке 15 сонетов. Каждая последняя строка сонета является началом следующего сонета – его первой строкой и так далее. Последний 15-й сонет состоит из этих 15 строчек. Сложно выстроенная форма венка сонетов плюс содержание да образный строй языка произведения, где за каждой строчкой раскрывается мир – все это создать очень непросто.
Как сказал Владимир Алексеевич, надо сначала сделать как бы абрис молнии, а потом вписать ее туда. Так вот, в «Венке сонетов» есть такие строки:
Любой цветок сорви среди поляны —
Тончайшего искусства образец,
Не допустил ваятеля резец
Ни одного малейшего изъяна.
Как сказал знакомый батюшка, которому я подарил эту книжечку, когда она только вышла: «Это же о Боге идет речь». Именно так. Что еще более может волновать русского человека, как красота Божьего мира и Правда его…
В крови писателя был образный народный православный язык. Тогда говорить о Боге и тем более писать о Нем было запрещено дедами нынешних реформаторов, таких как Ю. Афанасьев, Е. Гайдар и иже с ними, «и имя им легион» во главе с E. Ярославским.
Но русский язык настолько духовен, гибок и богат, что и без обозначения христианских атрибутов можно было говорить о сокровенном, глубоко запрятанном в глубине души, которое впоследствии обозначилось в книге «Смех за левым плечом», где писатель все расставил на свои места. Какой ангел у нас находится за правым плечом, и кто хихикает и хохочет над нами, когда мы делаем недоброе, злое дело, за левым плечом. Кстати, любопытная деталь, еще раз говорящая о силе и образности русского языка. Оказывается, у французов нет слова «духовность, духовное». У них под этим словом подразумевается как «хорошо» или как «очень хорошо», и все.
В связи с пятидесятилетием писателя в 1974
В те времена, которые всячески сейчас поливают грязью и охаивают, именно тогда интерес к книжной графике и в частности к гравюре, как к одному из видов изобразительного искусства, был высок.
Гравюра процветала. На международных выставках и конкурсах именно наши художники-графики задавали тон и занимали первые места, в том числе и автор этих строк. И это было естественным нормальным явлением, а имена художников, я не буду даже перечислять их, хорошо известны как у нас, так и за рубежом.
Недавно, 8 июля 1997 года, умер классик русской гравюры, народный художник России Ф. Д. Константинов – «последний из могикан», ученик В. Фаворского. И хоть бы слово где сказали, что ушел из жизни известный художник и т. д. Ни словечка… А вот где-то в Америке примерно в то же время один гомик уложил другого, кутюрье Джани Версаче, так телевидение об этом трепалось день и ночь.
Процветала гравюра, ставшая теперь никому не нужной. Порнолитература в блестящих обертках, как и масскультура в целом, «гнуснее» даже «рынка», заполнила книжные прилавки. Подлинное искусство ушло куда-то вглубь и затихло. До лучших времен.
Владимир Алексеевич, как и Леонид Максимович Леонов, сами выбрали меня как художника своих книг и именно за гравюру. В «Приговоре» В. А. пишет: «Пойду в издательство “Молодая гвардия” и закажу хорошему художнику оформить мою книгу». Этим художником оказался автор этих строк.
Знакомство
Тогда-то мы с ним и познакомились. У меня появилась мастерская, и я только что в нее въехал. Все еще было неухоженно и неуютно, но это уже была мастерская, в которой я стал работать и в которой были созданы почти все мои основные работы.
Солоухин пришел не один, а с дамой, которая скромно села на диван, а я стал его рисовать. Владимир Алексеевич был в замшевом пиджаке, как-то неуклюже, деревянно сидевшем на его широких плечах.
Мы тогда увлекались открытым письмом Ивана Самолвина к А. И. Солженицыну. Во время рисования В. А. читал вслух это послание. С чем был не согласен, бурно выражал свое недовольство.
За разговорами и чтением время пролетело быстро и незаметно. Это была первая наша встреча. Когда он уходил, я его предупредил, что на лестничной площадке, а это на 5-м этаже, очень низкая притолока, чтобы он не ударился об нее случайно. «Ладно», – сказал предупрежденный писатель и, спускаясь вниз, стукнулся, не сильно правда, об нее головой.
Это было время, когда мы впервые, по-настоящему соприкоснулись с православием. Стали ходить в церковь и очень увлекались проповедями о. Всеволода Шпиллера, красивого высокого седобородого старца, говорили, что он до революции был офицером, что было вполне вероятно, чувствовались осанка и стать. Он был настоятелем церкви Николы в Кузнецах. Часто по воскресным дням я ходил на службу, внимая его проповедям, дававшим мне столько в формировании моего мировоззрения, как, может быть, никто другой, да таковых было не так уж много. Конечно, были и Саша Рогов, и Михаил Антонов, и главное о. Валериан Кречетов – низкий ему поклон.