Воскресение в Третьем Риме

Микушевич Владимир Борисович

– Ах, как было бы хорошо! Туда нам и дорога! Только я-то не разобьюсь…

– Ты считаешь, что так хорошо водишь машину?

– Я знаю, до чего меня довели. Я уже разбилась однажды насмерть, это он выходил меня, оживил, воскресил… как это у вас называется…

Я предпочел не отвечать ей. За окном опять мелькали деревья пригородного леса. Как мне хотелось выйти из машины и затеряться в пыльном кустарнике. А Клер не умолкала ни на минуту:

– Он меня на руках носил, а я пряталась у него в бороде. Борода пахла медом, цветами, лесом. Вот мы сейчас проехали через лес, и опять запахло его бородой. Если бы ты знал, как я любила его… До сих пор люблю… Этому конца не будет. Ужасно, правда? Но ты не понимаешь… Я и с тобой связалась, чтобы родить такого, как он. В тебе же его кровь течет, через тебя… А я еще маленькая хотела, чтобы она через меня текла. Я не знала, что он опоил меня своей кровью. Ваша кровь медом пахнет. Этому конца не будет, не будет конца! Ты не понимаешь: люди любуются небом, цветами, друг другом, потому что они знают, что все это на время, и они на время. Любуетесь всем этим благодаря смерти. А для меня смерти нет. Всему,

что я вижу, не будет конца. И тебе конца не будет. Ах, как я хотела родить Фавста, такого, как он, богатыря! Но я никого не рожу, такие, как я, не рожают, не женятся, не посягают, кажется, так? Вот ты и не женился на мне, потому не женился, что я не умру правда? Ах, ты хотел, ты хочешь, ты готов на мне жениться? Я живу с тобой? Нет, это ты живешь со мной, а я с тобой не живу, я с тобой не умираю… как мой дед… Он сказал: пока я жив, ты за него не выйдешь. А он не умирает и не умирает… И я такая, как он. Иначе бы я умерла тогда, когда вся разбилась. Фавст выпоил меня своим зельем, а дед выпил его зелья тайком, нашел его фиал и выпил, без спросу. Вот мой дед и живет и мне жить не дает, а я не умру, я знаю, что я не умру. И замуж за тебя не выйду, пока дед жив, а дед не умрет… Он у Фавста украл эликсир и знает, что не умрет, никогда не умрет. А меня Фавст выпоил, и я не умру. Господи, что мне делать, солнце в небе, луна, снег, зелень, желтые листья, снова, снова, этому не будет конца. Ты знаешь, я хотела уйти от тебя, чтобы хоть что-нибудь было по-другому, хоть что-нибудь. А тот мальчишка… Тот мальчишка тоже ваших кровей… Куда мне деваться, Господи, куда мне деваться… от ваших кровей? Зачем он выходил меня? Я теперь никогда не умру, никогда не умру и никого не рожу… А я хочу, хочу родить фавстенка, и на фавстенка напоролась… Этому не будет конца.

Она гнала машину с явным превышением скорости. Люберцы уже остались позади. Я знал, что мы должны проехать мимо поста ГАИ и надеялся, что ее остановят. Вероятно, нам сигналили, но она не обращала внимания ни на что. Должно быть, нас преследовали, но не могли догнать. На бешеной скорости я с трудом распознавал окрестности, но все-таки угадывал приближающийся мост через Векшу. Клер искоса глянула на меня. Ее сухие глаза были полны отчаянья.

– Слушай, хочешь, я приторможу, и ты соскочишь. Ну, выйдешь, выйдешь… Зачем тебе со мной? Ты же мальчик… гениальный мальчик… – К стыду своему я не вспомнил тогда, чьи это слова. – Вот я сказала это, и мне тебя стало жалко, как было жалко ей. Тебе не нужно того, что нужно мне. Ну, выпрыгивай, выпрыгивай, что ж ты? Ушибешься чуть-чуть, но это же пустяки. Неужели ты до сих пор так и не понял, почему дед не разрешает мне выйти за тебя? Потому что он считает, что я твоя дочь. Не знаю, знал Дарвин или нет, от кого беременна моя мать. Может быть, предпочитал думать, что я все-таки от него. А я не сомневаюсь, что я сама ваших кровей. Потому я и не беременею… от вас. Нет, чтобы забеременеть надо умереть. Может быть, ты все-таки сойдешь? В последний раз спрашиваю. – Она буквально на секунду затормозила, но машина сразу же рванулась дальше.

– Значит, хочешь со мной? Моя мать по тебе тосковала. А я не знаю, что ты такое для меня. Когда мы ехали мимо озера, я тебя ненавидела… а сейчас… сейчас не знаю… Я сама ваших кровей… Но хочу… хочу попробовать, как моя мать…

Она резко направила машину влево, и мы с лязгом и скрежетом сорвались туда, где Таитянка впадает в Векшу.

Очнувшись, я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, не мог поднять головы. Я был не только весь забинтован, я был замурован в гипс. «Вот как чувствовал себя рыцарь в латах», – подумал я. Пытаясь позвать на помощь, я издал какой-то слабый звук. И тут же надо мной склонилась круглая бритая голова с подстриженными усами, напоминающими тюленя. Сходству способствовали и руки-ласты, ловко придавшие мне самое удобное для меня положение. Я не сразу вспомнил, кто это. До сих пор я видел его только издали. Надо мной склонялся сам доктор Дан Данович Сапс.

– Что с Клер? – еле-еле пролепетал я.

– Как вам сказать, – словоохотливо ответил доктор, – Калерия Дарвиновна (как мне показалось, он иронически подчеркнул ее отчество), Калерия Дарвиновна жива. Могу вам даже сообщить, что ее жизнь вне опасности, хотя она без сознания, и я затрудняюсь вам сказать, когда сознание к ней вернется. Но Калерия Дарвиновна – случай специфический. О ней нам не раз придется говорить. Советую вам сосредоточиться на вас самих. Не скрою: ваше положение не опасно для жизни, но достаточно серьезно. У вас переломы обеих рук и левой ноги, в каком состоянии ваши ребра, лучше пока умолчать. Правда, позвоночник не переломлен, что дает основания надеяться. Я передаю вас, так сказать, в родные руки. Ну-ка, Мурашка, займись им.

Знакомый мне с младенчества, седобородый богатырь принял меня в свои объятия и уложил еще удобнее. И этого-то богатыря доктор Сапс называл «мурашка»!

Признаюсь, во время смертельной гонки в машине Клер бывали моменты, когда я успокаивал себя мыслью, не сдвиг ли это по фазе, как теперь говорят, не рехнулась ли моя Клер, начитавшись «Русского Фауста»: своего кухонного мужика, доморощенного знахаря, за Фавста приняла. Вот что значит авторское самолюбие. Теперь всеми своими переломанными костями я чувствовал реальность ее отчаянного монолога. В те дни, не отличавшиеся от бесконечных ночей, я не сомневался, что меня в моем гипсовом панцире переворачивает и совершает со мной какие-то загадочные процедуры сам Фавст. Я впервые вдохнул медово-травянисто-болотный запах, о котором столько раз слышал и столько раз писал. Фавст поил меня своими пахучими зельями и впрыскивал мне что-то, запахом напоминающее ладан. Может быть, он просто курил ладаном в моей палате, куда никто не входил, кроме Фавста и доктора Сапса (изредка). Я заметил, что Фавсту не нравятся и даже мешают визиты знаменитого хирурга. Доктор Сапс принюхивался к запахам в моей палате, право же, он что-то вынюхивал.

Аяв полубреду подсчитывал, сколько же Фавсту лет. Ему должно было быть за восемьдесят, когда ему отрубали голову. Иван Грозный убедился в действии эликсира, прежде чем поставить свой эксперимент. Теперь у меня была уникальная возможность расспросить самого Фавста. Но что, если необычный, но, несомненно, очень опытный медик примет меня за сумасшедшего? Надо сказать, что Фавст почти не говорил со мной и ни о чем не спрашивал. Не говорил он и с доктором Сапсом. На моих глазах он говорил до сих пор только с моей тетушкой-бабушкой. И все-таки авторская жилка оказалась во мне сильнее осмотрительности, и однажды после очередной дозы эликсира у меня вырвалось:

– Но ведь вам отрубили голову!

В ответ Фавст раздвинул свою дремучую бороду вместе с клубящейся сивой гривой, и я увидел красный рубец, опоясывающий его могучую шею.

– И что же, голова приросла оттого, что вы пили эликсир? – спросил я, сознавая всю неуместность моих слов и несоответствие их тому, что я хотел узнать, но в ответ послышался густой, негромкий бас Фавста:

– Выпил аки выпь. А еликсир значит: ели риск.

До меня не сразу дошел смысл его ответа. Речь Фавста была элементарна. В ней сочетались разные века и разные языки. В основном она напоминала писания древнерусских книжников, но были в ней вкрапления резко современные из научного, даже из молодежного сленга. Величественное витийство переходило в заумь юродивого, но я убедился в том, насколько осмыслен был язык юродивых, иногда поистине язык ангельский. Так иными языками говорили первые христиане. Фавст говорил иероглифами, переставляя в словах звуки, так что звук превращался в слово, а слово в звук. Что такое еликсир, если не ели риск? Кто лечится, тот рискует, что может быть рискованнее бессмертия? «Храп в могиле», – говорил Фавст, и от этого слова веяло первобытной Жутью, а потом я догадывался: в могиле прах, и кто храпит, если не прах; ангелы не храпят. Я раздумывал, кто такой нем яд певчий, и вдруг меня осеняло: это же Демьян Чудотворцев, Демон. «Демон моден», – утвердительно кивал головой Фавст. Речь Фавста могла казаться отрывистой в своих иероглифах, но потом из них образовывались периоды, «пероиды», – как говорил Фавст, а из пероидов собор; «Собор оброс», – присовокуплял мой предок. Пероиды – перья, и я понимал, что такое «выпил, аки выпь», цапля в совиных перьях (Совиная дача?).

– А у вас лекарь был? – спросил я.

– Река ль, лекарь, – ответил он, и вместо лекаря являлся рекаль, который лечит, ибо речет, но река тоже никуда не девалась, пробивалась из-под земли, чтобы исчезнуть: истая Таитянка.

– Царевна – царь-вена, – произнес Фавст, сделав мне очередную инъекцию, и я понял, что больше он мог бы ничего не говорить. Я сказал, что записал в моей книге легенды о нем.

– Легенды – гены, – отозвался Фавст.

Сквозь сон я слышал, как Фавст что-то напевает про себя. До меня доносилось что-то вроде «елень», перешедшее в какое-то подобие английского «alone», потом я различал «лоно», и доносилось «halo», «halos», ореол или корона вокруг луны. До меня дошло, что Фавст поминает Елену Прекрасную.

О ней он никогда не говорил, но я от него узнал многое, главное. Когда Фавст выпил эликсир бессмертия, он почувствовал себя в аду. «Ад – это длительность», – говорил товарищ Цуфилер Чудотворцеву. А мне вспоминалось отчаянье Клер: «Этому конца не будет». Эликсир бессмертия от лукавого для того и предназначен, чтобы вызвать отвращение к бессмертию, ибо отвращение к бессмертию и есть ад. Вот почему доктор Йоханн Фауст предпочел адской длительности в земной жизни срок, обусловленный первым договором. Фавст Епифанович в договор с дьяволом не вступал, обладая силой изгонять, то есть заклинать духов, адских в том числе. Но он выпил по доброй воле эликсир, изготовленный при пособничестве темной силы и узнал, что такое ад, как узнал его Данте. Но в отличие от Йоханна Фауста Фавст насытил и преодолел длительность своими изысканиями. Он поставил себе цель: без помощи темных сил силами человеческими изготовить эликсир, приносящий бессмертие до Страшного суда. Черной магии Фавст противопоставил белую. Сам по себе эликсир бессмертия не содержал в себе никаких дурных ингредиентов. Дурным был только его секрет, секрет от лукавого, применяемый с дурной целью. Когда я спросил Фавста, правда ли, что в эликсире бессмертия должна быть Кровь Истинная, Фавст промолчал, но молчание его можно было счесть знаком согласия. Фавст вообще предпочитал прорицанию молчальничество, так как его ответы неверно воспринимались смертными; не потому ли прорицания осуждаются Церковью. За молчание Иван Грозный велел обезглавить Фавста, надеясь от его головы услышать запретное, но от царя укатился колобок («око колб», – усмехнулся Фавст-алхимик).

– И вы воскресли? – по-мальчишески не удержался я.

– Воскрес? Воск сер, – строго ответил Фавст. – Христос воскрес, больше никто… пока.

– Но не скажете же вы, что вы жили… с отрубленной головой? – не отставал я.

Насколько я понял ответ Фавста, он очнулся в скиту, а шея его была обвязана мочалом, а мочало было пропитано медом.

Пользовал Фавста лесной старец в белом облачении. «Голова логова», – пояснил Фавст. «Иоанн Громов», – догадался я. А когда Фавст вышел на воздух под звездное небо, он увидел перед собой озеро, «Ось икон». Из озера вытекала речка. «Таитянка», – решил я про себя. А Фавст понял, что он в невидимом граде, где не умирают до Страшного суда. «Шамбала? Валгалла? Агартха?» – подсказывала мне моя смешная эрудиция. Фавст прочитал эти подсказки, как в открытой книге.

– Скорее уж Беловодье, коли на то пошло, – молвил он. – Се Сам-Град, Меровия, Алтарь. Рекут еще: Третий Рим, но и Третий Рим – град невидимый, Гардарик. Вся Святая Русь – град гевидимый, где невинно убиенные и убившие их, кающиеся.

– Где, дедушка? – впервые я отважился так назвать его.

– Здесь, – ответил он, – мы с тобой во граде невидимом.

Так я узнал, что невидимый град везде для тех, кому дано войти туда, и нигде для тех, кому туда войти не дано.