Воскресение в Третьем Риме

Микушевич Владимир Борисович

В девятнадцатом веке о явлениях Фавста при дворе нет речи, хотя это не значит, что не было самих явлений, просто говорить о них стало дурным тоном: представьте себе русского шестидесятника, говорящего о живом Фаусте. В то же время учение Николая Федорова о воскрешении мертвых отмечено явным влиянием Фавста, по крайней мере, слухами о нем. Впрочем, в конце девятнадцатого – в начале двадцатого века толки о великом русском алхимике касаются скорее взрывчатых веществ, отсюда смертельное томление Раймунда Заблоцкого, тоскующего по встрече с Лесным Старцем, но взрывчатое странным образом сочетается с воскрешающим (мадам Литли и М. Vedro). Эту линию я предпочел обойти в моей книге по возможности избегая событий двадцатого века.

Сказка у меня сказывалась нескоро, как нескоро и дело делалось. Книга «Русский Фауст» вышла лишь в 1989 году. Раньше она наталкивалась на цензурные препоны, вежливо называемые редакционными или издательскими. Представляю себе, что было бы, если бы книга вышла хоть на пять лет раньше, а

если на десять, а если на пятнадцать… Но тогда это была бы другая книга, ибо, пока книга лежала в редакции, я вносил в нее изменения, а от изменений проистекали новые трудности. Книга вышла слишком поздно, хотя раньше выйти не могла. В перестроечном угаре на нее не обратили внимания, и она затерялась в пестром хламе книжных развалов. Гонорар за книгу был настолько ничтожен, что о нем не стоило говорить. Меня это не особенно огорчило. Я был рад, что могу теперь всецело сосредоточиться на Чудотворцеве. Я срочно перевел с английского книгу под броским названием «Все об ангелах» и запасся кое-какими деньгами. Дело в том, что денежные поступления в конвертах, до сих пор приносимые Клер с неизменной регулярностью, вдруг прекратились. Может быть, это произошло от инфляции. Прежние сто пятьдесят рублей превратились в копейки. Вместо них нужно было приносить что-то вроде миллиона. Может быть, мой меценат, пожелавший оставаться неизвестным, разорился? Но дед Параскевин вел прежний образ жизни, жил, пожалуй, даже шире прежнего, насколько это возможно, когда тебе за восемьдесят; подражая новым русским, он даже окружил свой по-мочаловски обширный участок стенообразным забором из металлических листов. Или Николай Филаретович окончательно поставил на мне крест, когда моя книга вышла, ничего не изменив в моем положении? Я недолго раздумывал об этом, тем более что вскоре появилась мадам Литли с тремястами долларами за комнату, которую она у меня снимала. Деньги приносила мне все та же Клер каждый месяц все с той же аккуратностью, даже если мадам Литли в течение этого месяца ни разу не заглянула в комнату Она вообще отсутствовала подолгу, и в ее отсутствие мы жили с Клер по-прежнему Ни Клер, ни тем более я сам не решались обсуждать между собой вопрос, когда же ее дед, наконец, умрет, чтобы нам пожениться. Но я чувствовал: что-то тяготит мою Клер. Регистрация брака и модное теперь церковное венчание были для нее предметом сокровенных мечтаний. Она не могла желать смерти деду, но… но… но… Это немое «но» походило на понукание клячи-судьбы. За прошедшие годы я совершенно поседел, а Клер совершенно не менялась. Право, она была такой же, как в двадцать лет. Однажды на улице я встретил деда Параскевина, и что-то в его внешности поразило меня. Дело было даже не в том, что он шел, правда, с массивной тростью, но твердой поступью и нисколько не горбился. Я подумал о Клер. В ее чертах проступало необъяснимое сходство с дедом, хотя ему должно было стукнуть девяносто лет, а ей не было еще сорока.

После моей рецензии на спектакль «Троянова тропа» ко мне зачастил Всеволод Викентьевич Ярлов, влиятельный руководитель театра «Реторта», куратор неких эзотерических программ, словом, гроссмейстер Ярлов. Он не отказывался от намерения приобрести мой ветхий домишко, предлагая мне взамен недвижимость, где я только пожелаю, скажем, в Пиренеях. Ярлов предлагал также профинансировать («проплатить», как он выражался) и мою биографию Чудотворцева; я упорно отказывался, может быть, потому, что мне хватало трехсот долларов от мадам Литли, но, когда Ярлов предложил издать жизнеописание Чудотворцева в издательстве театра «Реторта», я не мог пренебречь таким предложением и вступил с ним в переговоры, что дало повод Ярлову посещать меня чаще. Ярлова неизменно сопровождал мой молодой двойник, так называемый Федорыч. Я невольно приглядывался к нему, и мне иногда казалось, что он моложе, а иногда, что старше своих лет. «Молодой человек трудной судьбы», – говорил о нем Ярлов, и я думал, не вышел ли он только что из лагеря, а может быть, скрывается от призыва в армию. Ярлов спрашивал, не сдам ли я Федорычу комнату; я отказался, сославшись на то, что комната уже сдана, хотя не сомневался, что Ярлов платил бы мне не меньше, может быть, больше (я догадывался, кто мне приплачивает за мою рецензию через мадам Литли), но деньги от Ярлова меня настораживали. Не приобретает ли он таким способом какое-то право, пусть моральное, не только на мою работу, но и на мой дом? Моя антипатия к Ярлову дошла до настоящего отвращения, когда я понял, кого мадам Литли называет «мосье Жерло». Мне же самому в фамилии «Ярлов» отчетливо слышалось «лярва».

Федорыч однажды даже ночевал у меня, о чем настоятельно просил Ярлов. Я не мог предоставить гостю комнату, за которую платила мадам Литли, хотя комната давно пустовала, и Федорыч ночевал на раскладушке в моей комнате. На вопросы он отвечал односложно, делал вид, что хочет спать, и я оставил его в покое, хотя ночью убедился, что Федорыч не может уснуть.

А потом произошло знаменательное событие: Николай Филаретович купил внучке машину. Он почти прекратил зубоврачебную практику, но деньги у него по-прежнему водились. Я вспомнил, как он подарил когда-то машину своей дочери Алле к свадьбе, и подумал, с кем же может быть свадьба у Клер, если не со мной. Как-никак ей тоже, между нами говоря, почти сорок… Клер стала

реже бывать у меня, так как ей надо было учиться, чтобы получить водительские права. Между тем до меня дошли слухи, что у Клер появился молодой поклонник. О нем было известно только одно: он тоже водит машину, хотя, кажется, не свою. Клер действительно отсутствовала дольше обычного, но потом пришла, объяснила свое отсутствие все тем же получением водительских прав и передала мне очередной конверт от мадам Литли. Я сказал, что завтра мне надо быть в офисе Ярлова на Ярославском шоссе (адепты «Реторты» уже называли шоссе «Ярловским»). Клер сказала, что хочет обновить машину и заедет за мной. Я согласился.

Офис Ярлова размещался в здании театра, которое Ярлов недавно приобрел и переоборудовал по своему вкусу. Он вообще усиленно скупал недвижимость (арбатская квартира Чудотворцева, Совиная дача и мой дом в Мочаловке тоже входили в сферу его интересов). Здание театра стояло в стороне от Ярославского шоссе, дальше возвышались уже деревья лесопарка «Лосиный Остров». Ярлов принял меня с распростертыми объятиями, распорядился подать кофе с коньяком, сказал, что заранее согласен на любые мои условия, я попросил его сначала назвать свои. «Мои условия совпадают с вашими» – любезно парировал Ярлов. Честно говоря, я не знал другого издательства, склонного издать биографию Чудотворцева, а Всеволод Викентьевич положил передо мной готовый договор. Единственной уступкой автору в договоре были сроки. Издательство театра «Реторта» обязалось издать биографию Платона Демьяновича Чудотворцева, когда бы автор ее ни представил. А в остальном условия были не ахти какие. Авторский процент возрастал вместе с «продаваемостью книги», как выразился Ярлов, а при отсутствии продаваемости сводился к минимуму равному квартирной плате от мадам Литли за один месяц. Этот минимум выплачивался автору при подписании договора. «Не может быть условий выгодней; это же будет бестселлер, и дополнительные тиражи без конца», – широко улыбнулся Ярлов. Я подписал договор, получил триста долларов и только тогда сообразил: договор не ограничивал в сроках не только автора, но также издательство, получающее исключительные права на биографию Чудотворцева на неопределенное время, практически навеки. «Снявши голову по волосам не плачут», – подумал я, как подобает потомку обезглавленного Фавста. Мне ничего другого не оставалось, как откланяться. Ярлов долго жал мне руку на прощанье.

Из ярловского офиса я вышел несколько подавленный. Клер ждала меня в машине у парадного подъезда. Я впервые увидел эту машину. Меня неприятно поразил ее грязно-красный цвет. «Кто выбирал машину?» – спросил я. «Я выбирала», – вызывающе ответила она, и я почувствовал, что предстоит неприятное объяснение, может быть, окончательный разрыв. «Что же, чему быть, того не миновать», – успокаивал я себя. Клер вела машину молча. Ничего праздничного в этой поездке явно не было. Я сидел рядом с Клер. В открытое окно веяло пробензиненным асфальтом, но время от времени и лесным духом. Мне даже захотелось остановить машину и погулять с Клер в лесу. «Нет уж, поедем», – возразила она и опять замолчала. Я хотел спросить ее, куда она торопится, но не решился. Я жадно, как будто в последний раз, любовался влажной сочной зеленью по обе стороны шоссе, пока машина не выскочила на Кольцевую.

– Ну что, подписал ты договор с Лярвой? – спросила Клер, произнося это имя вслух с таким же отвращением, как я произносил его про себя.

– Да, подписал, – ответил я.

– И конечно, попался к нему на крючок. Так я и знала: этому конца не будет.

– Чему не будет конца?

– Твоим книгам. Ты будешь писать их одну за другой, все об одном и том же…

– Тебе разонравился «Русский Фауст»? Ты же сама перепечатывала его.

Ее передернуло.

– Перепечатывала. Сама напросилась. А теперь вижу: все об одном и том же, об одном и том же.

– Но позволь: я же подписал договор на книгу о Чудотворцеве.

– Все вы Чудотворцевы. Я на себе чувствую, какие чудеса вы вытворяете. Дал он тебе триста долларов?

– Дал. Хочешь – возьми их…

– Оставь их себе. Теперь триста долларов в месяц тебе обеспечены… на веки вечные…

– Это от мадам Литли?

– Она же тоже Чудотворцева де Мервей. А помнишь, как ты сто пятьдесят рублей получал?

– От твоего деда? Если это было в долг, я попытаюсь выплатить… Только я не помню, за сколько месяцев… за сколько лет.

– От деда, да не от моего! И теперь ты получаешь от него, за него, все равно!

– Ты говоришь, не от твоего, но тогда от какого же такого деда?

– А ты все еще не догадался? От твоего, конечно. – Я покосился на нее, подумав, не сошла ли она с ума. – Не знаю, как сказать: от твоего пра-пра-пра-пра… Как назвать его, если он жил пятьсот лет назад. Фавсте, Фавсте, выйди нам на счастье! – Она махнула рукой влево, где промелькнул краешек одного из Косинских озер, правда, Черного, а не Святого.)

– Так что же, мне Фавст по сто пятьдесят рублей в месяц платил?

– Разумеется, Вавушка-Муравушка. Помнишь его? Он у моего деда работал, а зарплату тебе передавал.

– Послушай, Клер, это ни на что не похоже, – возмутился я. – Твои шутки явно дурного тона. Если тебя раздражает мое присутствие, дай мне выйти из машины.

– Ну нет, милый. Из машины ты не выйдешь, пока не выслушаешь все, что я хочу тебе сказать.

– Останови хотя бы машину! Мы разобьемся.