Воспитание души
Шрифт:
У Владимира Константиновича было несколько своих учебников. Но он мечтал весь курс математики изложить по-своему. На экзаменах в высших учебных заведениях профессора узнавали учеников Молчанова.
— Позвольте, вы не из Вологодского реального училища?
— Нет, я из Челябинска.
— А кто у вас преподавал математику?
— Владимир Константинович Молчанов.
— Молчанов? — оживленно переспрашивал профессор. — Значит, он перешел к вам, то-то я сразу узнал его манеру…
Испытуемый получал высший балл.
Невозможно было не восхищаться этим человеком! И все же с математикой у меня не ладилось. Чтобы решить алгебраическую задачу, запомнить доказательство геометрической теоремы, следовало сосредоточить на ней все умственные силы. А эти силы
Из пятого в шестой класс я перешел с переэкзаменовкой по алгебре. Но хочешь не хочешь, а чтобы сдать переэкзаменовку, пришлось заняться алгеброй, я втянулся в нее и на осеннем экзамене так решил задачу, что Молчанов во время первого же урока воспроизвел на доске мое решение как образцовое. Обращаясь ко мне, он сказал:
— Послушайте, господин Либединский, до сих пор я считал, что в отношении математики вы богом обижены. Оказывается, все не так! Способности у вас есть, а вы попросту не хотите заниматься. На педагогических советах преподаватели литературы и истории горой за вас стоят. Но, простите меня, эти так называемые гуманитарные науки даже и науками-то назвать нельзя! Нет, я совсем не против, чтобы изучать грамматические правила или знать, кем был для нашего отечества Петр Великий. Но насколько я помню, даже по вопросу о царствовании того же Петра Великого западники твердили одно, а славянофилы — прямо противоположное! Так какая же это наука? А освобождение крестьян? Прошло пятьдесят лет, и об этом значительнейшем событии нашей истории нет единого установившегося мнения… Литература? Ну что, стишки заучивать, что ли? Так пусть те и заучивают, кому они по душе. А я вот за всю жизнь только одно стихотворение выучил: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда». По мне, так это вреднейшее стихотворение, поскольку человек в нем, вопреки своей природе, уподобляется некой птичке, которой, кстати сказать, известны и труды, и заботы. А вот кто сочинил сие стихотворение, Пушкин или Жуковский, не помню. И помнить это ни к чему! А математика! — воскликнул он. — Каждый шаг — раскрытие глубочайших законов природы. О том, как прекрасна эвклидова геометрия, я уже толковал вам в прошлом году. Но вот приходит гениальный соотечественник наш, профессор Казанского университета Лобачевский, и создает неэвклидову геометрию. Какие глубочайшие тайны Вселенной раскрывает она! И вот вы, молодой человек, которому даны все возможности постичь эти тайны, отворачиваетесь от них… А у меня завелся один корреспондент, деревенский попик. Он закинут в глубину нашего оренбургского чернозема. До железной дороги несколько десятков верст, не жизнь, а сплошная дремота. Казалось бы, только спать вверх животом, обеспеченность полная. Другие из его сословия так и делают, только и знают, что собирать требу. А он — нет! Имея влечение к математике и не желая ограничиваться скудным семинарским образованием, он сам проходит курс! Отзвонит какую-нибудь там обедню, пробормочет бессмысленный псалом, придет домой — и за учебник. Квадратные уравнения решает… — с дрожью в голосе говорил Владимир Константинович. — Мы с ним в этом году до анализа бесконечно малых добрались. И все по переписке… Великий человек! — заключил он, подняв палец.
Класс слушал эти оригинальнейшие рассуждения, добродушно посмеиваясь, подавая одобрительные реплики. Я безмолвствовал, помня мудрый совет отца не вступать в спор с учителями. И, хотя я чувствовал, что в фанатической любви Молчанова к математике было что-то высокое и даже сродное искусству, я упрямо шел по избранной мною стезе.
Но вот как-то зимой мы вдвоем с моей сверстницей весь вечер пробродили по улицам Челябинска. Безлюдно, тихо, снежно. Слышно только, как собаки лают, то вдалеке, то поблизости… И вдруг среди сонной
Заглянуть в комнату нетрудно, для этого достаточно влезть на завалинку. Я забрался и увидел в форточку прорезанное глубокими морщинами лицо Владимира Константиновича. Слегка покачиваясь всем своим крупным телом, скользил он смычком по струнам. Только талантливая рука и чуткое ухо могут извлекать из скрипки звуки такой чистоты и звонкости. Взгляд у него был слегка затуманенный, он смотрел в форточку и не видел меня…
Математика и музыка! Они давали ему полноту жизни. Но все, что лежало между музыкой и математикой, для него попросту не существовало…
Сегодня же, в первый день революции, Молчанов обнаружил еще возмутившую нас всех аполитичность — урок алгебры был единственный в этот день. На втором уроке даже батюшка, преподаватель закона божьего, сказал революционную речь и заявил, что, за изъятием тираноубийства, он придерживается взглядов партии социалистов-революционеров, в особенности по вопросу о передаче земли крестьянам.
— Правда, не безвозмездно, а за вознаграждение, установленное законом, — закончил он свою речь и, шурша шелковой рясой, ушел.
После этого нас распустили по домам.
Занимались мы во вторую смену, и так как уроки кончились на два часа раньше обычного, очень приятно было идти засветло по городу. С неба валил и тут же таял февральский бессильный снег. На улицах не по-обычному многолюдно, но на лицах обывателей выражение испуганного любопытства. Встречные вопросительно поглядывают друг на друга, словно ожидая чего-то. Знакомые, встречаясь, рассказывают о последних новостях: о комитете Государственной думы и о Совете рабочих депутатов в Питере, о князе Львове и адвокате Керенском и еще о том, что какой-то отчаянный подпоручик Греков захватил телеграф в Петербурге и сообщил всей стране о свержении самодержавия.
У нас в Челябинске тоже создан Комитет общественной безопасности. Для нас, учеников шестого класса, недавно проходивших историю Великой французской революции, волнующе звучало грозное наименование, в применении к челябинским купцам и промышленникам, врачам и адвокатам, кооператорам и земцам, чьими знакомыми фамилиями подписано первое извещение Комитета общественной безопасности.
На крыше трехэтажного здания Государственного банка трудились какие-то добровольцы энтузиасты, снимали вывеску с двуглавым орлом. За их действиями следила большая толпа, подавая снизу советы.
За то короткое время, пока мы шли к центру, красных флагов становилось все больше. Один семиклассник даже надел через плечо красную атласную ленту, как носили генералы. Он шел, воинственно раздувая ноздри и вызывая удивление, почтительное и насмешливое… Красные банты были даже на дугах извозчичьих пролеток.
Навстречу мне шла девушка, в которую я был влюблен. Пушинки снега таяли в ее черных кудрявых волосах, вся раскрасневшаяся, она была очень хороша — круглая красная кокарда украшала ее меховую шапочку. Рядом с ней шел студент и нес щиток, к нему прикреплено множество маленьких красных флажков — производился сбор в пользу политических заключенных, сегодня утром выпущенных из внушительно огромной челябинской тюрьмы.
Девушка быстро взглянула на меня. В ее сузившихся золотисто-карих глазах, в свежей и молодой смуглоте щек, в мелодичности голоса я почувствовал уже установившуюся власть над собой. Я поздоровался, тут же попрощался и пошел дальше…
Эта девушка появилась в Челябинске вместе с началом войны. Родному ее городу Смоленску война тогда еще не угрожала, и почему она перебралась на далекий Урал, к родственникам, я не знал. Да и вообще, сказать по правде, при всей своей влюбленности относился я к ней довольно бесчеловечно — не интересовался, каково ей живется. А жилось ей, кажется, трудно, она работала в шляпном магазине у своих родственников.