Воспитание феи
Шрифт:
— Зачем? Что я дала тебе, кроме Рауля? Что хорошего я тебе сделала? Что нового ты построил вместе со мной? Ты остался таким же, каким был в аэропорту четыре с половиной года назад. Точно таким же, каким я полюбила тебя с первого взгляда. Это и есть твоя цель? Из страха потерять меня ты застыл? Чтобы я навсегда осталась с тобой прежней? Но к чему мы идем, Николя? К чему мы пришли бы? Мы были счастливы. Секс... рано или поздно нам бы пришлось забыть о нем... К чему мы приближаемся, зачем ты хочешь сказать «еще»? По привычке, из-за желания комфорта, тебе нравится стоять неподвижно? Вести себя как
— Хочешь, я перестану видеться с ней?
— Я ни о чем не прошу тебя, черт побери! Я тебе не тюремщица. Я не долг. Не оправдание. Не обязанность. И Рауль тоже. Тем более. Я просто хочу, чтобы ты был свободен, вот и все!
— Свободен делать что? Потерять тебя?
— Я бы тоже хотела стать для тебя... «чудесным воспоминанием».
Последние слова утонули в рыданиях. Я наклоняюсь к ней, умоляю остаться в настоящем, дать мне еще один шанс, простить мне двойную жизнь, простить другого меня, которого она не знала.
— Перестань. Мне нечего тебе прощать. Теперь мы квиты, ты ведь именно так думаешь. Так?
— Зачем мы причиняем друг другу боль?
— Вовсе нет. Я давно ждала, что ты скажешь мне нечто подобное... Как ее зовут?
— Беатрис.
— Иди ко мне.
Я отдергиваю одеяло, скольжу к ней, полностью одетый. Проходят минуты, мы лежим рядом, я ласкаю ее своим дыханием, замерев неподвижно, уткнувшись носом в бретельку ночной рубашки, закрываю глаза, чувствуя, что она засыпает. Успокоившись, ощущая себя опустошенной, доверяя мне. Но в чем доверяя? Может быть, она и права. Может быть, теперь мы должны расстаться, чтобы когда-нибудь встретиться и состариться вместе. Позволить угаснуть и без того потухающему огню, чтобы потом зажечь его снова, когда дрова окончательно высохнут.
Той ночью я солгал лишь один раз. В семьдесят девятом, когда машина упала в овраг, Беатрис погибла с ребенком, которого ждала. Тогда я был уверен, что не оправлюсь, что никогда больше не захочу ни женщины, ни ребенка, что отныне девушки станут для меня безымянными телами, коротким романом на одну ночь или обычными приятельницами, что истинное счастье, как и истинное страдание, можно пережить только раз.
Я встаю в четыре утра, не разбудив Ингрид, и ухожу, ступая по росе, как тайный любовник, чтобы снова занять место на канапе, пока все спят.
Следует ли согласиться потерять женщину, чтобы понять, насколько сильно любишь ее? А внушив ей мысль оставить меня, дать ей возможность вернуться?
12
Он совсем один среди огромной стоянки, под мерцающей вывеской. Терпеливо ждет за рулем похожего на грушу автомобиля, который они называют «универсал». Мои каблуки быстро-быстро стучат по асфальту. Я так редко надеваю эти туфли, что моя утиная походка должна развеять таинственность, которую он мне приписывает; я успокаиваю себя как могу. Я заставила его ждать дольше всяких приличий, и вдруг поняла, что рискую не успеть к началу сеанса. Я выбрала великого Куросаву, которого крутят в маленьком зале «Мультисине-Мант». Я уже смотрела его в воскресенье; нас было двое в зале: я и билетерша, мы плакали хором; когда она поднялась,
Я стучу в стекло. Он опускает газету, открывает дверцу, выскакивает с веселым видом, слегка раздраженный ожиданием, но уверенный, что близок к цели. Я смотрю на детское кресло, установленное на заднем сиденье. Мог бы и убрать. Или это осторожность, намек на порядочность? Он являет себя в качестве отца семейства, чтобы сразу же установить рамки игры. Он проследил за моим взглядом.
— Это машина моей жены, — говорит он, — но между нами давно уже ничего нет.
Мне нравится, когда все быстро расставляют по своим местам. Он снова садится за руль, открывает изнутри соседнюю дверцу, и с видом обольстителя спрашивает, какой фильм для нас я выбрала.
— Один из лучших фильмов Куросавы.
— Там есть действие?
— В каком смысле?
Он смотрит на меня так, словно перед ним — полка, на которой не указан артикул товара.
— В смысле действия.
И тут же снисходительно улыбается. Вспоминает, что я иностранка, и некоторые тонкости ускользают от меня.
— Хочу сказать: это забавно?
Я реагирую на наречие «забавно» быстрой, но не оставляющей иллюзий гримасой. Его глупая манера отвечать «тем хуже» не предвещает ничего, кроме того, что я ожидаю.
— Она тоже гуляет, — продолжает он, трогаясь с места. — Моя жена. С подругами.
— Да?
— На этот раз они поехали в Париж смотреть мюзикл, — говорит он с едва заметным упреком.
Подразумевается следующее: «Они-то по крайней мере развлекутся». Мы выезжаем со стоянки. Охранник закрывает за нами решетку, заговорщицки подмигивая донжуану из гипермаркета.
— Ну и, — начинает он, поглаживая мою коленку, — как тебе встречаться со мной вот так, не в магазине?
Я неуверенно пожимаю плечами: посмотрим.
— А, так ты хочешь меня выставить!
— Выставить?
— Ага, как говорят кокетки.
Заметив, что я смутилась, он уточняет, что пошутил. Рухлядь-Кокетка. Я смеюсь. Он убирает руку, чтобы переключить скорость, и снова кладет ее мне на колено.
— Ты ведь приехала из солнечного края. Не обижайся, я не расист и вообще не люблю расистов, но ты по крайней мере не похожа на своих...
На всякий случай я отвечаю «спасибо». Он раздувается от важности:
— А что ты хочешь, я такой: мулатки, белые, черные — я люблю женщин. Не то что некоторые.
Я храню молчание, ожидая, что он разразится памфлетом против «милочек», произнесет речь о педиках. Но нет, он меня от этого избавил.
— Думаешь сделать в «гипере» карьеру, — интересуется он, — или просто сидишь тут, пока не вышла замуж?
Значит, он не просматривал мое досье и не читал моего мотивационного письма. Я лишь неопределенно киваю. Лучше оставить диссертацию по Андре Жиду на обратный путь!
— Смотри-ка, а ты не болтлива. Знаешь ведь, что говорят в таких случаях.
Он подмигивает, переключает скорость. Я осторожно вытаскиваю из сумочки сигарету, уже предчувствуя, что он скажет: «Курить вредно».