Воспитание поколений
Шрифт:
Все творчество Гайдара и, в частности, созданный им образ Альки спорит с этими узкими позициями. Нет ничего неестественного в том, что шестилетний Алька, мать которого замучили румынские фашисты, озабочен судьбой своей родины, возможным нашествием врагов, что он готов себя отождествить с отважным Мальчишем-Кибальчишем, не выдавшим военной тайны.
Сказка о Мальчише-Кибальчише по художественному выполнению принадлежит, как мне кажется, к наименее удачным страницам Гайдара. Сказка, которая должна была по замыслу стать лирико-героической, получилась несколько сентиментальной и риторичной. В ней исчезает обычная для Гайдара непосредственность, естественность свободно развивающегося
Но если небезупречно художественное выполнение сказки, то всё же её образная основа поэтична и значительна: военная тайна непобедимости социалистического народа — в его преданности своему строю, в отваге его сынов, в том, что они никогда не изменят и не выдадут никакой военной тайны.
Близость идей, выраженных в сказке, помыслам советских ребят, её подчёркнуто эмоциональная форма сыграли немалую роль в воспитании патриотизма советских детей. «Сказка» запомнилась. Её образы стали как бы эталоном поведения для ребят, читателей повести, которые ко времени испытания всех душевных сил — ко времени Отечественной войны — уже стали юношами и девушками.
Ведь судьба Мальчиша-Кибальчиша в годы войны стала реальной судьбой не одного и не двух читателей Гайдара. Это судьба Зои Космодемьянской и героев Красно дона. Кто знает, не вспоминали ли юноши и девушки в фашистских застенках о «Сказке», которая в годы детства, так внезапно оборвавшегося, учила их верности Родине, готовности отдать за неё жизнь.
Когда Гайдар писал «Военную тайну», он сознательно или подсознательно стремился создать волевые, деятельные характеры и детей и взрослых. У Альки волевое начало приглушено мягкостью и приветливостью натуры, но всё же проявляется в серьёзности отношения к жизни, в определённости реплик, вопросов, решений. Очень легко представить себе, каким обаятельным человеком он стал бы именно благодаря соединению внутреннего такта, весёлой душевности с настойчивостью.
Этой мягкости нет у Владика — упрямого, резкого, неуёмного в постоянном стремлении к действию и в то же время мечтательного. Волевое начало Владика подчёркнуто несколько пассивным — и единственным в повести пассивным — характером Тольки, лучшего друга Владика. В этой дружбе Владик главенствует.
Решительна в поступках и в жизненных замыслах Натка, уже почти взрослый человек. Настойчивая, волевая натура — Сергей, отец Альки. И, наконец, комически серьёзный тяжелодум, основательный в каждом деле, в каждом слове колхозный паренёк Баранкин. Он-то уж своего в жизни добьётся — не рывком, не взрывом энергии, а мощным, настойчивым, ровным напором. Тяжелодум, шутку он иной раз не поймёт, а поездкой в лагерь премирован за изобретение, которое помогло его колхозу собрать урожай без потерь!
Но вернёмся к Владику. Это наряду с Алькой самый разработанный образ повести. Нелёгкий у него характер — в осуществлении своих замыслов твёрд, настойчив до полного забвения дисциплины. Вспыльчив, иногда злобен. И мечтателен. Но мечты его, в полном соответствии с характером, не расплывчаты, не отвлеченны, а очень конкретны: он мечтает о действии, о сражениях и подвигах. Только с одним человеком он нежен — с Алькой.
Вот он стреляет в тире. «Когда Владик подходил к барьеру, лицо его чуть бледнело, серые глаза щурились, а когда он посылал пулю, губы вздрагивали и сжимались, как будто он бил не по мишени, а по скрытому за ней врагу». Вот его характер. И недаром именно Владику
«— Так ведь все это враки, Владик, — усмехнулся Толька.
— Ну и пусть враки! Ну, а если бы?
— А если бы? — заинтересовался Толька. — Ну, тогда мы с тобой уж что-нибудь придумали бы.
— Что там придумывать! Купили бы мы с тобой билеты до заграницы.
— Зачем же билеты? — удивился Толька. — Ведь нас бы и так никто не увидел… Ну ладно! А потом?
— А потом… потом поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы одного часового, потом дальше… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя…
— Что-то уж очень много убили бы, Владик! — поёжившись, сказал Толька.
— А что их, собак, жалеть? — холодно ответил Владик».
Не продолжаю цитату. Нам важно сейчас не содержание беседы, а её тональность. Важно то, что её ритмический строй, страстность реплик Владика, даже самые реплики повторяются в центральном диалоге повести, который мы читаем спустя тридцать страниц.
«— Толька! — спросил вдруг Владик, и, как всегда, когда он придумывал что-нибудь интересное, глаза его заблестели. — А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию и поставили бы они всё по-старому?.. Мы бы с тобой тогда как?
— Ещё что? — равнодушно ответил Толька, который уже привык к странным фантазиям своего товарища.
— И разбили бы они Красную Армию, — упрямо и дерзко продолжал Владик, — перевешали бы коммунистов, перекидали бы в тюрьмы комсомольцев, разогнали бы всех пионеров, тогда бы мы с тобой как?
— Ещё что! — уже с раздражением повторил Толька, потому что даже он, привыкший к выдумкам Владика, нашёл эти слова очень уж оскорбительными и невероятными. — Так бы наши им и поддались! Ты знаешь, какая у нас Красная Армия? У нас советская… На весь мир. У нас у самих танки. Глупый ты, дурак. И сам всё знаешь, а сам нарочно спрашивает, спрашивает…
Толька покраснел и, презрительно фыркнув, отвернулся от Владика.
— Ну, и пусть глупый! Пусть знаю, — спокойнее продолжал Владик. — Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой как?
— Тогда бы и придумали, — вздохнул Толька.
— Что там придумывать? — быстро заговорил Владик. — Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы мы на белых и не изменили, не сдались бы никогда. Никогда! — повторил он, прищуривая блестящие серые глаза.
Это становилось интересным. Толька приподнялся на локтях и повернулся к Владику.
— Так бы всю жизнь одни и прожили в лесах? — спросил он, подвигаясь ближе.
— Зачем одни? Иногда бы мы с тобой переодевались и пробирались потихоньку в город за приказами. Потом к рабочим. Ведь всех рабочих они всё равно не перевешают. Кто же тогда работать будет — сами буржуи, что ли? Потом во время восстания бросились бы все мы к городу, грохнули бы бомбами в полицию, в белогвардейский штаб, в ворота тюрьмы, во дворцы к генералам, к губернаторам. Смелее, товарищи! Пусть грохает.
— Что-то уж очень много грохает! — усомнился Толька. — Так, пожалуй, и все дома закачаются.