Воспламенение
Шрифт:
Начинает падать легкий снег, пока я пробираюсь к Деревне Победителей. Это приблизительно пол мили [3] от центральной площади города, но ощущение, что ты попадаешь в совершенно другой мир.
Это отдельный район, окруженный зеленой растительностью и усеянный цветущими кустарниками. Здесь стоит двенадцать зданий, каждое из которых может вместить десять таких домов, как тот, в котором я выросла. Девять стоят пустыми, как и всегда. Три используемых принадлежат Хеймитчу, Питу и мне.
3
Пол
В зданиях, где живут моя семья и Пит, жизнь бьет ключом. Из окон льется свет, из труб идет дым, на дверях прикреплено яркое цветное зерно как украшение для наступающего Праздника Урожая. Но дом Хеймитча, несмотря на заботу садовника, выглядит заброшенным и запущенным. Я встаю перед его парадной дверью, зная, что дальше будет грязно, и толкаю ее.
Мой нос тут же сморщивается от отвращения. Хеймитч отказывается впустить любого, кто сделает уборку, и отказывается делать ее сам. За эти годы запахи ликера и рвоты, вареной капусты и сожженного мяса, нестиранной одежды и мышиного помета смешались в единое зловоние, вызывающее у меня слезы на глазах. Я пробираюсь сквозь разбросанные на полу обертки, битое стекло и кости туда, где, как я знаю, смогу найти Хеймитча. Он сидит за кухонным столом, руки лежат на деревянной поверхности, лицо в луже ликера, он храпит.
Я трясу его за плечо.
— Вставай! — громко говорю я, зная, что нет никакого другого способа разбудить его.
Его храп на мгновение вопросительно прекращается, а затем продолжается с новой силой. Я трясу его сильнее.
— Вставай, Хеймитч! Это день Тура!
Я открываю окно, глубоко вдыхая чистый воздух, идущий снаружи. Мои ноги переступают через горы мусора на полу, и я раскапываю оловянный кофейник и наполняю его водой из раковины. Огонь в печи не полностью потушен и мне удается превратить несколько тлеющих углей в пламя. Я сыплю немного кофейных зерен в чайник, убеждаюсь, что получившееся варево достаточно крепко, и ставлю его кипятиться на печь.
Хеймитч все еще совершенно безразличен к окружающему миру. Поскольку ничего больше не сработало, я наливаю таз холодной воды и выливаю ему ее на голову, отскакивая подальше. Хеймитч издает животный гортанный звук. Он вскакивает так, что стул отлетает на десять футов [4] назад, и вскидывает нож. Я и забыла, что он всегда спит с одним, зажатым в руке. Мне следовало вытащить нож из его пальцев, но моя голова была забита другим.
Извергая целый ряд ругательств, Хеймитч режет воздух за пару секунд до того, как прийти в себя. Он вытирает лицо рукавом рубашки и поворачивается к подоконнику, на который я взгромоздилась на тот случай, если придется быстро удирать.
4
10 футов — 3 м.
— Что ты делаешь? — бормочет он.
— Ты велел мне разбудить тебя до того, как прибудут камеры, — отвечаю я.
— Что? — произносит он.
— Это была твоя идея, — настаиваю я.
Кажется, он припоминает.
— Почему я весь мокрый?
— Потому что
— Попросить меня о чем?
Даже звук его голоса скручивает мой желудок в узел, наполняя меня такими эмоциями, как вина, печаль и страх. И тоска. Я даже способна признать, что отчасти там есть и она. Но у нее слишком много соперников, чтобы она могла победить.
Я наблюдаю, как Пит пересекает расстояние до стола, солнечный свет, льющийся из окна, вспыхивает в его светлых волосах так же, как первый снег на улице. Он выглядит сильным и здоровым, настолько отличающимся от страдающего от голода мальчика, которого я знала на арене. Его хромота теперь фактически незаметна. Он кладет свежеиспеченный хлеб на стол и протягивает свою руку к Хеймитчу.
— О том, чтобы разбудить меня, не заставляя заболеть пневмонией, — говорит Хеймитч, передавая ему нож. Он снимает свою грязную рубашку, оставаясь в не менее грязной футболке, и вытирается сухой частью.
Пит улыбается и окунает нож Хеймитча в белый ликер из бутылки на полу. Он вытирает чистое лезвие о свою рубашку и нарезает хлеб. Пит снабжает нас всех новоиспеченными товарами. Я охочусь. Он печет. Хеймитч пьет. У каждого из нас свой способ оставаться занятыми, держать наши мысли о тех временах, когда мы были на Играх, запертыми глубоко внутри. Только после того, как он вручает Хеймитчу корку, он впервые смотрит на меня.
— Хочешь кусок?
— Нет, я поела в Котле, — говорю я. — Но спасибо.
Мой голос не похож на настоящий, настолько он формален. Так же, как и каждый раз, когда я говорила с Питом с тех пор, как камеры закончили снимать наше счастливое возвращение домой, и мы вернулись к нашим реальным жизням.
— Пожалуйста, — отвечает он натянуто.
Хеймитч бросает свою рубашку куда-то в беспорядок.
— Брр! Вам двоим стоит потренироваться быть потеплее друг с другом до начала шоу.
Он прав, конечно. Публика будет ожидать парочку неразлучных влюбленных, которая победила на Голодных Играх. Не двух человек, которые едва ли могут смотреть друг другу в глаза. Но все, что я произношу, это:
— Прими ванну, Хеймитч.
Я прыгаю из окна на лужайку и иду по траве к своему дому.
Снег начал укладываться на землю, и я оставляю за собой следы. Перед дверью я останавливаюсь, чтобы отряхнуть влажные туфли, прежде чем войти. Мама работала день и ночь, чтобы усовершенствовать все для камер, так что, это не самое подходящее время для того, чтобы наследить на ее до блеска натертых полах. Я только перешагиваю порог, когда она взмахивает рукой, чтобы остановить меня.
— Не волнуйся, я сниму их здесь, — говорю я, оставляя туфли у входа.
Мама издает странно хриплый смех и снимает с моего плеча сумку для дичи, набитую запасами, купленными в Котле.
— Это всего лишь снег. Хорошо погуляла?
— Погуляла?
Она же знает, что я просидела в лесу половину ночи. И тут я вижу мужчину, стоящего позади нее в дверном проеме кухни. Один взгляд на его сделанный на заказ костюм и улучшенную хирургическим путем внешность сообщает мне о том, что он из Капитолия. Что-то здесь не так.
— Это больше было похоже на катание на коньках. Там действительно становится очень скользко.