Воспламеняющая взглядом
Шрифт:
Тишина и физическая нагрузка прочищали мозг, и он снова и снова обдумывал свое положение. Пора действовать – давно пора, ну, да поезд ушел. Они решили перезимовать в доме у деда, но это не значило, что погон кончилась. Достаточно вспомнить, как он всякий раз поеживался под колючими взглядами стариков, сидевших у печки. Его и Чарли загнали в угол, и надо как-то выбираться.
И еще это чувство протеста: творится произвол, беззаконие. Свободный мир, нечего сказать, если можно ворваться в семью, убить жену, похитить ребенка, а теперь отлавливать их, как кроликов в загоне.
Опять
Только сейчас они не дети и игра ведется не понарошку, так что потом ни ему, ни Чарли никто и ничего не вернет. Игра идет всерьез.
В тишине ему постепенно открывались горькие истины. В известном смысле Чарли действительно была уродцем, вроде талидомидных детей шестидесятых годов или девочек, чьи матери принимали диэтилстилбестрол по рекомендации врачей, которым было невдомек, что через четырнадцать-шестнадцать лет у этих девочек разовьются вагинальные опухоли. Чарли тоже неповинная жертва, но факт остается фактом. Только ее инаковость, ее... уродство – скрытое. То, что она учинила на ферме Мэндерсов, ужаснуло Энди, ужаснуло и потрясло, с тех пор его преследовала мысль: как далеко простираются ее возможности, есть ли у них потолок? За этот год, пока они по-заячьи заметали следы, Энди проштудировал достаточно книг по парапсихологии, чтобы уяснить – и пирокинез и телекинез связывают с работой каких-то малоизученных желез внутренней секреции. Он также узнал, что оба дара взаимообусловлены и что чаще всего ими бывали отмечены девочки немногим старше Чарли.
Из-за нее, семилетней, погибла ферма Мэндерсов. Сейчас ей восемь лет. А что будет, когда ей исполнится двенадцать и она вступит в пору отрочества? Может быть, ничего. А может быть... Она обещала никогда больше не пускать в ход свое оружие – ну а если ее вынудят? Или оно сработает непроизвольно? Что, если она во сне начнет все поджигать в результате возрастных изменений организма? Что, если Контора отзовет своих ищеек... а Чарли выкрадут другие, иностранные? Вопросы, вопросы.
Энди искал на них ответы во время своих лыжных переходов и поневоле пришел к выводу, что Чарли, видимо, не избежать того или иного заточения – хотя бы для ее собственной безопасности. Видимо, придется с этим примириться, как примиряется человек, страдающий дистрофией мышц, с электростимулятором или талидомидные дети – с диковинными протезами внутренних органов.
И был еще один вопрос – его собственное будущее. Немеющее лицо, кровоизлияние в глаз... все это не сбросить со счетов. Кому охота думать, что его смертный приговор
Не передоверяя это Конторе.
Только не камера-одиночка. Этого он не допустит.
Он долго ломал себе голову и, наконец, принял выстраданное решение.
Энди написал шесть писем. Они мало чем отличались друг от друга. Два письма были адресованы сенаторам от штата Огайо. Третье – женщине, члену палаты представителей от округа, куда входил Гаррисон. Еще одно предназначалось для «Нью-Йорк таймс». А также для чикагской «Трибюн». И для толедской «Блэйд». Во всех шести письмах рассказывалось об их злоключениях, начиная с эксперимента в Джейсон Гирни Холле и кончая их вынужденным затворничеством на берегу Ташморского озера.
Поставив последнюю точку, он дал Чарли прочесть одно из писем. Почти час – медленно, слово за словом – она вникала в смысл. Впервые ей открывались все перепитии этой истории.
– Ты их пошлешь почтой? – спросила она, дочитав.
– Да, – сказал он. – Завтра. Последний раз рискну перейти озеро.
Наконец-то повеяло весной. Лед был крепок, но уже потрескивал под ногами, и кто знает, сколько он еще продержится.
– И что будет, папа?
Он пожал плечами:
– Трудно сказать. Может быть, если все попадет в газету, эти люди угомонятся.
Чарли серьезно покивала головой:
– Надо было сразу написать.
– Пожалуй. – Он знал, о чем она сейчас думает: октябрь, бушующее пламя на ферме Мэндерсов. – Даже наверняка. Но у меня, Чарли голова была занята другим. Куда бежать. А когда бежишь, не соображаешь... во всяком случае, плохо соображаешь. Я все надеялся, что они угомонятся и оставят нас в покое. Непростительная ошибка с моей стороны.
– А они не заберут меня? – спросила Чарли. – От тебя? Правда, папа, мы будем вместе?
– Правда, – сказал он, умалчивая о том, что как и она, смутно представляет себе, чем эти письма обернутся для них обоих. Так далеко он не заглядывал.
– Это самое главное. А поджигать я ничего больше не стану.
– Вот и умница. – Он провел по ее волосам. Внезапно горло перехватило от предчувствия беды, и вдруг он вспомнил то, "что случилось неподалеку отсюда, о чем не вспоминал многие годы. Отец и дед взяли его на охоту, Энди начал клянчить у деда ружье, и тот отдал ему свой дробовик. Энди заприметил белку и уже собрался стрелять. Отец начал было возмущаться, но дед как-то странно, с улыбкой глянул на него, и он осекся.
Энди прицелился, как учил его Грэнтер, после чего не рванул спуск, а плавно потянул на себя (опять же как его учили) – раздался выстрел. Белка перекувырнулась, точно игрушечная, а Энди, весь дрожа от возбуждения, сунул деду ружье и ринулся к добыче. То, что он увидел вблизи, оглушило его. Вблизи белка перестала быть игрушечной. Он не убил ее. Он ее подранил. Она умирала в лужице крови, и в ее черных глазах стояла невыразимая мука. Вокруг уже копошились насекомые, смекнувшие, к чему идет дело.