Воспламеняющая взглядом
Шрифт:
– Мне не нужны паникеры, – сказал Рэйнберд Кэпу. – После предыдущей операции Джеймисон до сих пор ходит так, будто у него полные штаны.
И никакого оружия, заявил он. Не хватает только, чтобы все кончилось двумя трупами. Он сам отобрал агентов и поручил Дону Джулзу взять на себ Энди. Джулзу было за тридцать; это был коренастый и молчаливый тугодум. Свое дело он знал. Рэйнберд не раз брал его с собой и имел возможность в этом убедиться. Молчальник действовал быстро и четко. В критические моменты он не путался под ногами.
– В течение дня Макги обязательно выйдет
– Но если один из вас чихнет не вовремя и спугнет их, я лично позабочусь, чтобы он сдох на дне ямы в самых диких джунглях Южной Америки. Вы знаете, я слов на ветер не бросаю. Итак, в этом спектакле вы на подхвате. Запомните.
Позднее, когда все собрались прорепетировать «в декорациях» – таковыми послужил богом забытый мотель в Сент-Джонсбери, Рэйнберд отвел в сторону Дона Джулза.
– Ты читал досье на Макги, – сказал он.
Джулз курил «Кэмел».
– Читал.
– Ты понял, что значит мысленное внушение?
– Понял.
– Понял, что произошло с двумя нашими в Огайо? Когда они пытались увезти его дочь?
– Я видел Джорджа Уэринга в деле, – невозмутимо ответил Джулз. – У него вода сама закипала, хоть чай заваривай.
– Этот может выкинуть что-нибудь необычное. Я просто хочу внести ясность. Сделать все надо молниеносно.
– Сделаем.
– Учти, он всю зиму копил силы. Если он успеет послать импульс, считай, тихая палата на ближайшие три года тебе обеспечена. Объявишь себ птичкой или там репой...
– Ладно.
– Что ладно?
– Сделаем, Джон. Не бери в голову.
– Они могут выйти вдвоем, – настойчиво продолжал Рэйнберд. – Они теб не увидят, ты будешь сбоку от крыльца. Подожди, пока я сниму девочку. Отец бросится к ней. Ты зайдешь со спины. Целься в шею.
– Ясно.
– Смотри не промажь!
Джулз едва заметно улыбнулся и сделал затяжку.
– Не промажу.
Чемоданы стояли наготове. Чарли надела парку поверх лыжного комбинезона. Энди застегнул молнию на куртке, взял чемоданы. На душе было скверно. Что-то свербило. Холодок предвидения.
– Ты тоже чувствуешь? – спросила Чарли. Ее личико было бледным, ничего не выражающим. Энди через силу кивнул.
– Что же делать, папа?
– Будем надеяться, что мы почувствовали опасность раньше времени, – ответил он, хотя так не думал. – Что нам еще остается?
– Что нам еще остается? – отозвалась она эхом. Она подошла к нему и привстала на цыпочки, чтобы он
Он поставил чемоданы, поднял ее, прижал к себе. Она поцеловала его в щеку и тоже прижалась.
– Ну что, ты готова? – спросил он, опуская ее на пол.
– Готова, – сникла Чарли. Глаза у нее были на мокром месте. – Папа... я не стану ничего зажигать. Даже если они не дадут нам уйти.
– Ну что ж, – сказал он, – и не надо. Я все понимаю, Чарленок.
– Папа... я люблю тебя.
Он кивнул.
– Я тебя тоже люблю, малыш.
Энди распахнул дверь. В первую секунду свет ослепил его. Но потом глаза попривыкли, и все стало на свои места: утро, солнце, тающий снег. Справа пронзительно голубели рваные лоскуты воды среди льдин Ташморского озера. Перед ними стеной стояли сосны. Сквозь просвет едва виднелс ближайший дом с зеленой кровлей, освободившейся наконец от снега.
Лес затаился, и Энди ощутил новый прилив беспокойства. Каждое утро, с тех пор как началась оттепель, их встречала трелью какая-то пичуга – где она сегодня? Не слыхать... одна капель звенит. Господи, ну что стоило Грэнтеру протянуть телефонный кабель! Энди чуть не выкрикнул что было мочи: Кто здесь? Но он сдержался – и без того Чарли напугана.
– Вроде все в порядке, – сказал он вслух. – Они до нас еще не добрались... если вообще хотят добраться.
– Вот и хорошо, – произнесла она бесцветным голосом.
– Тогда пришпорим лошадок, малыш – сказал Энди и в сотый раз подумал: А что нам остается? И еще подумал о том, как же он их ненавидит.
Чарли направилась к выходу; она прошла мимо сушилки, заполненной перемытой после завтрака посудой. Весь дом блестел как новенький; кажда вещь лежала на своем месте. Дед был бы доволен.
Энди обнял дочь за плечи и еще раз прижал к себе. Затем поднял чемоданы, и они шагнули навстречу холодноватому весеннему солнцу.
Джон Рэйнберд находился от них в ста пятидесяти ярдах – на высокой ели. На ногах у него были «кошки», страховочный пояс надежно крепил его к дереву. Когда дверь распахнулась, он вскинул винтовку; приклад жестко уперся в плечо. И сразу пришли тепло и покой – словно на плечи набросили плед. Потеряв глаз, он стал видеть далекие предметы несколько размытыми, но в минуты предельной концентрации, вроде теперешней, зрение полностью возвращалось к нему и отмечало каждую мелочь – загубленный глаз, казалось, на миг оживал.
Расстояние было пустячным, и если бы в стволе сидела обычная пуля, он бы себе стоял и поплевывал, – но с этой штуковиной риск возрастал раз в десять. В стволе винтовки, специально для него переделанной, находилась стрела с ампулой оразина в наконечнике, и кто мог дать гарантию, что стрела не отклонится от курса и вообще долетит. По счастью, день был безветренный.
Если есть на то воля Великого Духа и моих предков, молился про себ Рэйнберд, пусть пошлют они твердость моей руке и зоркость глазу, и да будет мой выстрел точным.