Воспоминания Калевипоэга

Ветемаа Энн

Дева засмеялась.

— Прут и шапка, — сказала она, — вовсе не сувениры, а самые обыкновенные волшебные орудия, — и предложила мне разглядеть их.

Я снял шапку с крючка, и оказалось, что это презанятнейшая вещица: не из соломы сплетена, не из шерсти сваляна, а из обрезков ногтей склеена. Пораженный усердием ее изготовителя, осмелился я высказать предположение, что ежели мастер не отличался необыкновенным ногтей приращением, то для выделки сего головного убора не менее половины жизни ему понадобилось. Речь моя на лице адской девы улыбку вызвала, и она объяснила, что волшебный сей предмет не только из собственных ногтей шляпник создает, в любых обрезках ногтей частица жизненной силы (ученые мужи называют ее vis vitalis) бывшего их владельца остается, именно

это и придает шапке волшебную силу. В смущении посмотрел я на свои грязные, давно не стриженные, ястребиные когти, дева также на них взглянула, ехидно заметив, что правитель Эстонской земли не больно споспешествовал Рогатому в его работе.

Так мастер-то — сам Рогатый, испугался я, но, к чести пишущего сии строки, следует заметить, что смятение мое недолго длилось. Интересное кино, подумал я и мысленно поклялся, что шагу отсюда не сделаю, доколе пресловутую личность воочию не узрю.

— Какое же волшебство с сей шапкой провернуть можно? — полюбопытствовал я.

Мне порекомендовали примерить, тогда, дескать, узнаешь. Я в сомнении продолжал вертеть в руках тускло поблескивающий головной убор.

Дева с усмешкой взяла у меня уникальное изделие, не лишенное, между прочим, своеобразной элегантности, и водрузила его на свои пышные волосы. Шапка была деве очень к лицу и придавала ей вид бывалой туристки.

Все, чего ни пожелаешь — Ради блага иль от скуки, — Шапка все тебе достанет, Все волшебное исполнит! —

произнесла дева и, пленительно улыбнувшись, добавила;

Ты расти, расти, подружка! Подымайся, сероглазка! Станешь с Калева ты ростом, Высотою с ним поспоришь!

Надо же! После этого распоряжения хваленая шапка доказала, что не зря ее хвалили: дева начала расти, возвышаться и вскоре сровнялась со мной ростом. Мы встретились взглядами высоко поверх голов простых смертных (впрочем, их там в этот момент не было), ее рот с маленькими темными усиками на верхней губе был рядом с моим, богатырская грудь моя соприкасалась с ее гигантскими персями… А руки! Кабы эти атлетические руки обхватили меня, это было бы объятие равных! Крепкие ноги, казалось, вросли в пол, восхищенным взором не в силах был я охватить мощную громаду ее бедер. Силы небесные! Вот это да! До сих пор я не встречал женщины, которая была бы мне хоть до плеча.

Во рту у меня пересохло, руки дрожали. Не судите меня строго, иначе я поступить не мог: сняв с головы девы шапку, нахлобучил ее на себя. Хотелось изведать, как чувствуют себя карлики: вам небось невдомек, что богатыри иной раз здорово переутомляются от великих своих размеров и сил и порой даже завидуют недоросткам. Вот теперь я и попробую, каково маленькому человеку.

Становись пониже, братец! Уменьшайся, паренечек! Стань ты на локоть пониже, На две сажени уменьшись, Ты согнись, свернись клубочком,— промолвил я с дрожью в голосе.

Ты смотри, что делается! Я уменьшался, усыхал, мой зад был уже возле самого пола. Адская дева возвышалась надо мной, словно кафедральный собор, а я был вроде грабельного зуба возле мощных ступней этой тяжело дышащей горы мяса. Покрытое патиной времени, забытое счастье легендарной поры матриархата и мои подсознательные младенческие грезы, сомкнувшись надо мной, лишили меня способности конкретного мышления…

О великое двуединство филогенеза и онтогенеза! Так, вероятно, воскликнул бы на моем месте какой-нибудь ученый муж.

Соединив ладони, дева осторожно подняла меня, поднесла ко рту и принялась согревать своим дыханием. Наверное, детская

невинность моего взгляда была трогательна — на толстых (толщиной этак в руку) ресницах девы выступили исполинские слезы умиления, и она легонько погладила меня по голове. Уже в преклонном возрасте прочитав воспоминания путешественника Гулливера, я сообразил, что тогдашняя ситуация была для меня отнюдь не безопасна… Мало ли какая фривольная мысль могла прийти в голову великанше. Но ничего не случилось, дева накрыла меня шапкой, и я начал быстро подрастать. Мне не хотелось опять превращаться в богатыря, я решил ограничиться габаритами среднего нормального эстонца.

Для тебя, моя сестричка, Я ребенком малым стану. Нынче крошечным мальчонкой Буду по полу кататься, Как при играх в рюхи чурка, Как дубовый спелый желудь!

Так продекламировал я, обращаясь к деве, и посетовал, что не было у меня сестренки, с коей мог бы я поиграть. Дева же призналась, что ей всегда не хватало братней любви, и, в свою очередь воспользовавшись шапкой, приняла подобающие размеры.

Что за игры тут начались! Я был ястребом, а она курочкой, я носился за дьявольски прелестной птичкой по навощенному паркету, мы кружились, падали, барахтались, обретая в невинных сих ребяческих забавах высокое наслаждение. Разумеется, я нет-нет да и настигал ершистую курочку, разумеется, я хватал ее за бедра, а порой рука моя вроде бы случайно касалась маленькой твердой груди, но, ей-богу, ни разу не перешли мы границ благопристойности, не позволили себе слишком увлечься (как кое-кто, может быть, воображает). То были утонченные удовольствия добровольного самоограничения, доставлявшие нам радость, недоступную пониманию примитивных, низменных натур. Когда же искушение увеличилось до рискованных размеров, дева благоразумно пригласила в горницу своих сестер.

Чтобы никто не помешал нам, мы заперли в кухне хозяйку Преисподней (эту проделку добрая женщина давно мне простила) и продолжали развлекаться вчетвером. Обе сестрицы, вступившие в игру, вскорости признались, что и они в сих беспредельно сладостных забавах предельную слабость находят.

Так, в приятной неге и упоительных удовольствиях, провели мы время до утренней зари.

Это была прекрасная, блистательная ночь.

С утра девы, чьи сердца уже безраздельно мне принадлежали, решили поближе меня с адскими порядками и образом жизни познакомить.

Первое помещение, с коего началась наша экскурсия, было общежитие батраков. Меня поразили уют, комфорт и обилие железной утвари. Впервые в жизни привелось мне сесть на кресло из гнутых железных труб.

Стол железный — посредине, Рядом — стулья из железа И железные скамейки.

Сроду не подумал бы, что из столь твердого материала можно изготовить столь удобные сиденья. Под железным потолком поблескивали железные жерди.

— Зачем это в аду жерди? Здесь же не рига, и снопов здесь нет, чтобы на жердях сушить, — поинтересовался я.

— Вообще-то они не так уж и нужны, — объяснили девы, — их укрепили наверху просто для того, чтобы здешние батраки, а большинство их происходит из небогатых семей, чувствовали себя как дома.

Весьма похвальное проявление заботы о соблюдении навыков и традиций рядовых сотрудников должен я теперь, задним числом, заметить.

Затем направились мы в общежитие, или дормиториум, батрачек. Тут приложили руку дизайнеры, помешанные на меди. Все было медное: тускло поблескивали красновато-золотистые медные ложа с медными тумбочками возле них и медными же ночными посудинами. На медном столе красовались медные блюда и кружки. Потолок в горнице был покрыт медным купоросом, отчего помещение казалось более высоким и в то же время изысканно интимным. В этом святилище девы предавались сладким мечтам.