Воспоминания о Евгении Шварце
Шрифт:
Все же союз их казался мне высоким и прекрасным, несмотря ни на что. Не было в нем пошлой привычности, неприбранности, автоматизма, узаконенного согласия ограничиваться в отношениях вершками, не забираясь, видите ли, друг другу в душу. В их союзе заключался для меня тот максимализм обоюдной связи, который единственно только может возвысить и оправдать многолетнее соединение мужчины и женщины. Извините за красноречие. Проще не вышло.
Быть женой Шварца — тоже, скажу, нелегкое дело. Как бы прекрасен сам он ни был. Кроме всего прочего, понадобилось много сил, абсолютная вера в него. Екатерина Ивановна помогла мужу быть таким, какой он есть, и не устать от самого себя в тягчайшие
Она вспоминала: однажды Евгений Львович пошел в кино без нее и ничего об этом не сказал. Когда узнала, страдала горько.
На премьере «Клада» Шварц вышел к зрителям в брюках, только что залатанных женой. Она помнила через тридцать лет, как тогда смотрела только на его колени: заметны ли заплаты? — болезненно страдая от гордости и обиды.
Говорила еще: встретить такого мужа — все равно, что выиграть сто тысяч, такая же редкость.
Не всяким хорошим словам веришь. Но Екатерина Ивановне верилось. Почему? Возможно, потому, что она никак не театрализовалась в жизни. Хотя худо-бедно театрализуют свои движения, речь, степень чувствительности многие. Особенно в такие моменты, которые, например, связаны с утратой близкого человека. Екатерина Ивановна на такое никогда не шла. Она скорей могла показаться оцепенелой какой-то, замершей.
Вероятно, она уставала сильно, столько лет переживая гонения и препоны, выпадавшие Евгению Львовичу.
Даже в положительных по общему тону и итогу откликах на постановки Акимова по Шварцу не обходилось без резких критических нот. Эти ноты подсказаны были рецензентам или верноподданническим страхом нарушить рамки, или врожденной ограниченностью.
В небольшой статье, посвященной собственно Шварцу, один из критиков (впоследствии он был среди авторов книги «Мы знали Евгения Шварца») заявлял о финале «Тени»: «Для Ученого и Аннунциаты драматург не находит выхода: они уходят в „чаплинскую“ ночь, а отвергнутый их мир остается нетронутым. В результате у читателя остается чувство известной душевной тяжести, в ней под конец не хватает свежего воздуха» ( 9 ).
Такое было напечатано в начале 1940 года, когда все были оптимистами, выхода и искать не надо было — самый счастливый уже подарен был нам жизнью, а дышали все с утра до вечера и с вечера до утра полной грудью.
А тут — мелочь, пустячок: «не находит выхода», «не хватает свежего воздуха». И это среди доброго в общем мнения. Но теперь меня больше занимают не эти обстоятельства. В конце концов у других, бывало, складывалось и пострашней.
Все думаю о том, почему же так трудно, так туго, так скудно отзывались на сочинения Шварца — в печати ли, в письмах — другие писатели и всерьез мыслящие об искусстве лица. Тут, видимо, некая типическая ситуация.
Еще раз повторю: насколько я знаю, Евгений Львович был известен в театральных и литературных кругах. Относились к нему по-житейски хорошо. Уважали. А кто и любил.
При всем при том помню и другое. В начале пятидесятых один театровед, весьма и заслуженно признаваемый, склонный к всемерному изяществу в жизни и трудах, объяснял мне — в разговоре с глазу на глаз — несомненную для него побочность, некардинальность шварцевского творчества. Дескать, остроумно, даже талантливо — однако, право же, не о главном. Не стал бы этот случай брать в книгу, если бы высказанное отношение не было характерным, как бы в воздухе растворенным. «Конечно, и по теме, и по жанровым признакам спектакль этот не лежит на главном пути развития советского театрального искусства», — это уже из вполне похвальной, местами восторженной рецензии 1956 года (!) на московскую постановку «Обыкновенного чуда» ( 10 ).
На
Не исключено, что в моем рассказе сохранен взгляд меня молодого. Позже можно было бы увидеть какие-то стороны и свойства, не замеченные смолоду.
Но одно я знаю навсегда: такие люди, как Шварц, для тех, кто способен подпадать не только под свое собственное обаяние, — великая опора, это счастье и спасение.
Странный, однако, порядок жизни, когда требуется столько стойкости, мужества, столько сил тем, для кого весь смысл жизни — быть искренним, всему открытым, ни от чего не заслоненным.
Абсолютно ли точен мой рассказ?
Не уверен.
Человек-то живет объемно, многолинейно: он проявляется и так, и сяк, и еще по-разному.
В дневнике «Тетрадь № 1» ( 11 ) Евгений Львович, в ту пору недавно перешедший свое тридцатилетие, признавался: «Иногда думаю: прав ли я? точен ли? Не все так определенно и отобрано в жизни». Дальше — еще круче: «Все в мире замечательно и великолепно перепутано. Это же форменная ткань. Это такой ковер, что хоть плачь…»
Вот именно: хоть плачь…
Примечания
НАТАЛИЯ ГРИГОРЬЕВА ИЗ РУКОПИСИ «К БИОГРАФИИ Е. Л. ШВАРЦА. ОКРУЖЕНИЕ ДЕТСТВА И ЮНОСТИ. МАЙКОП»
Григорьева (Соловьева) Наталия Васильевна (1895–1975) — старшая дочь В. Ф. Соловьева, главного врача Майкопской городской больницы.
Отрывки впервые опубликованы в сб.: «Житие сказочника. Евгений Шварц» (М.: «Книжная палата». 1991) с сокращениями и в редакторской правке. Печатается в том виде, в каком было подготовлено к печати.
1. Соловьев Василий Федорович (1863–1952), главный врач Майкопской городской больницы.
2. Имеются в виду предреволюционные годы.
3. Константин (1890–1953) — старший сын В. К. Соловьевой от первого брака.
4. Соловьева Вера Константиновна (1869–1964).
5. В настоящее время здесь Концертный зал.
6. По свидетельству младшей дочери Соловьевых, Варвары Васильевны (1899–1998), Наташа и Женя дрались на равных: «Наташа здорово дралась с ним. Просто так. Драчунам повода не надо. У него были кудри, и она вцеплялась в них. Однажды на Пасху, Жене было лет шесть, Мария Федоровна одела его в красную шелковую рубашку, бархатные штанишки, сапожки, кушак. А когда он вернулся домой, был весь драный. „Смотрите, вернулся сын с пасхального визита“, — сказала тогда Мария Федоровна. Сам он не был драчливым. Да и Наташа тоже, только пока была маленькая». (Из беседы, записанной составителем 15.9.1981). Однако сам Е. Ш. помнил себя иным: «Я был несдержан, нетерпелив, обидчив, легко плакал, лез в драку, был говорлив». Короче говоря, «два сапога — пара».
7. Шварц Лев Борисович (1874–1940), отец Е. Л.
8. Шварц (урожд. Шелкова) Мария Федоровна (1874–1942), мать Е. Л.
9. См. воспоминания А. В. Соколова.
10. Никакого родства Соловьевых и Андрея Андреевича Жулковского (1853/54-1917) не существовало. Это был профессиональный революционер, с давних пор живший в их доме.
11. В. В. Соловьева, комментируя это место воспоминаний старшей сестры, сказала, что всё здесь несколько преувеличено. «Лев Борисович был красивый элегантный мужчина, следящий за своей внешностью, а у Жени прорехи случались».