Воспоминания о Корнее Чуковском
Шрифт:
Ваш, Чуковский".
В той части дома, которая выходила на Невский, в нижнем этаже, до революции помещался банк. Помещение пустовало, там валялись бухгалтерские книги, из которых мы выдирали листы для писания, и всякий бумажный хлам. И записку свою Корней Иванович написал на обороте розового бланка ("справка врача Центрального банка"), справку он заполнил смешной нелепицей и расписался за врача - "Доктор Организмов". Что же касается Бриллианта, то действительно был человек с такой неожиданной фамилией, специальность его я забыл, вспоминаю только, что изловить его удалось и он все вернул.
Однажды Чуковский
– Вы понимаете стихи Блока?
– Понимаю.
– А вот в стихотворении "В кабаках, переулках, извивах..." есть строки: "Я спросил старика у стены: - Ты им дал разноцветные шубки?" Кто этот старик у стены?
– Это... это...
– Кто же это? Кто?
Действительно - кто этот старик у стены?
Корней Иванович посмеивался, я краснел.
Вот так оказывалось, что не все так уж понятно, к чему бездумно привык. Надо вчитываться и вдумываться.
В начале 1922 года вышла в свет моя первая книга рассказов. Помню радостное волнение, которое я испытал, получив письмо от Корнея Ивановича. Уже не записку, а письмо. Чуковскому понравилась моя книга, и оп благословлял меня, благословлял в самом начале пути, тогда, когда это особенно нужно.
Каждому новому таланту Корней Иванович радовался искренне и шумно.
Вспоминаю, как он сзывал нас на первый вечер только что появившегося в конце 1922 года в Петрограде С. Я. Маршака. Он, взбегая с юношеским энтузиазмом на этажи, восклицал:
– Приехал Маршак! Замечательный поэт! Обязательно приходите! Вы обязаны прийти!
Все мы пришли по зову Корнея Ивановича, а он во время чтения Маршаком стихов волновался больше, чем только что приехавший в Петроград, никому здесь еще не ведомый Самуил Яковлевич.
Так было с каждым, в ком он замечал дарование. Можно вспомнить, например, как он пригрел, обласкал, ввел в литературу талантливейшего Бориса Житкова.
Известно, что у автора "Алисы в стране чудес" другие книги были понятны только немногим узким специалистам, ибо автор знаменитой фантастической сказки был ученый, математик, и не то что ребенку, а и взрослому без специальных знаний не разобраться в его уравнениях и формулах. Такой дистанции между детскими книгами Чуковского и его, например, литературоведческими работами, конечно, нет. Историко-литературные, литературоведческие труды Корнея Ивановича Чуковского при всей своей строгой научности написаны таким ярким, живым языком, что весьма и весьма приближаются к художественной прозе. Внимание Чуковского как историка литературы (это определилось еще в дореволюционные времена) направлено было главным образом па таких писателей, как Некрасов, Николай Успенский, Слепцов... Он был влюблен в творчество Чехова.
К своим литературоведческим работам Корней Иванович относился, я бы сказал, придирчиво. Издательство писателей в Ленинграде выпустило в начале тридцатых годов (в 1933 и в 1934 годах) две его книги - быстро ставшую знаменитой "От двух до пяти" и "Люди и книги шестидесятых годов". В связи со второй книгой Корней Иванович спрашивает меня в одном из писем: "...В этой книге для меня сомнительна первая статейка "Как это началось". Очень прошу Вас решить, стоит ли помещать эту первую статейку..."
Такие нотки сомнения нередко слышались у Корнея Ивановича. И до чего бывал он иногда несправедлив к себе! Тридцать
Или в том же году (19 декабря):
"...Посылаю Вам один из вариантов моего "Зощенко". Я считаю его неудачным и бледным, боюсь, что и факты здесь перепутаны... Я писал статью больной и утомленный. Удалась мне, кажется, только главка о языке..."
Вот так, с жестокой несправедливостью, восьмидесятидвухлетний маститый писатель костит свои талантливейшие произведения! Оставалось надеяться, что такой пропагандой против самого себя Чуковский занимается только в письмах к тем, кто, как он знает, не употребит во зло его на редкость ошибочную оценку собственных превосходных вещей. Оставалось надеяться, что он не давал такого оружия в руки своим недоброжелателям. А недоброжелатели были. Были в свое время и "проработки". Были годы, когда и чудесные детские стихи и сказки Корнея Чуковского подвергались свирепой критике. Бывало, что его произведения встречали неожиданные и странные препятствия и нападки. Чуковский не озлоблялся, он оставался таким же умно-добрым оптимистом и находил в себе силы помогать другим.
Корней Чуковский не был мягкотелым, слезливо-сентиментальным человеком. Он был сильным, стойким и при случае не избегал резкостей в литературных оценках. Он вел борьбу за хорошую литературу и, следовательно, со всей неизбежностью кое-кого и обижал. Но случалось и так, что он вроде как зря плодил себе мелких врагов. Иногда он мог бы сказать: "Язык мой - враг мой".
Вспоминается мне, как одна дама, пробивавшаяся со всех своих сил в детскую литературу, но - увы!
– лишенная дарования, обязательно хотела прорваться в гости к Корнею Ивановичу. И наконец Корней Иванович сказал ей в отчаянии:
– Ко мне нельзя. У меня дома дифтерит.
А через каких-нибудь пять минут он тут же, забывшись, в разговоре с одним литератором, пригласил его к себе:
– Заходите ко мне сегодня.
Дама услышала и вспыхнула:
– Но у вас же в семье дифтерит!
Что тут было делать?
Корней Иванович ответил:
– Для кого дифтерит, а для кого и нет дифтерита.
К Первому писательскому съезду Корней Чуковский жил еще в Ленинграде. Вместе с ним мы ездили на наш Первый съезд. Корней Иванович предстал там в своих выступлениях в двух ипостасях: как детский писатель и как мастер художественного перевода.
Неполных два года спустя мы вместе с ним в страшном горе бросились в Москву при вести о кончине Горького.
А затем Корней Иванович переехал в столицу. С возрастом все тяжелее стал он переносить ленинградский климат и наконец, вынужденный оставить любимый город, стал обитателем дома на улице Горького и дачи в подмосковном поселке Переделкино.
Потом война, недлительная эвакуация в Ташкент, возвращение в Москву. Тяжелые волнения о семье, о детях и внуках, о сыновьях на фронте. И работа, работа, работа. Множество выступлений в детских аудиториях. Ко Дню Победы Корнею Ивановичу было шестьдесят три года.