Воспоминания о монастыре
Шрифт:
Перед ним была огромная птица с распростертыми крыльями, с веерообразным хвостом и долгой шеей, голова была еще не доделана, а потому нельзя было определить, кто это будет, сокол или чайка. Это и есть тайна, спросил он, Да, и до сих пор знали ее три человека, теперь будут знать четверо, вот Балтазар Семь Солнц, а Блимунда скоро вернется, она в саду. Итальянец приветствовал Балтазара легким наклоном головы, тот в ответ тоже поклонился, ниже, чем итальянец, и неуклюже, как-никак он был всего лишь механик, да к тому же стоял перед ними весь измазанный, закопченный, только крюк блестел, отполированный великой и постоянною работой. Доменико Скарлатти подошел к машине, которую с обеих боков удерживали в равновесии подпорки, положил руку на одно из крыльев, словно на клавиатуру, и, странное дело, птица вся затрепетала, несмотря на немалый свой вес, деревянный остов, железные пластины, плетение из ивовых прутьев, Если сыщутся силы, способные поднять все это в воздух, стало быть, для человека нет ничего невозможного, Крылья эти неподвижны, Да, верно, Ни одна птица не может летать, не хлопая крыльями. На это Балтазар ответил бы, что, для того чтобы летать, достаточно обладать обличьем птицы, но я отвечу, что тайна полета заключена не в крыльях, А эту тайну я узнать не могу, Я в состоянии лишь показать то, что вы здесь видите, И этого довольно для того, чтобы я был вам признателен, но если птица эта должна летать, как выбраться ей отсюда, ведь двери для нее слишком узки.
Балтазар и отец Бартоломеу Лоуренсо в растерянности поглядели друг на друга, а потом на дверь. В проеме ее стояла Блимунда с корзиною вишен
Все уселись вокруг корзины, запустили руки в ягоды, не соблюдая никаких правил приличия, кроме одного, не задевать чужие пальцы, вот лапища Балтазара, загрубелая, словно кора оливкового дерева, вот изнеженная священническая рука отца Бартоломеу Лоуренсо, вот уверенная рука Скарлатти, вот рука Блимунды, скромная и натруженная с грязными ногтями огородницы, которая вначале полола, а уж потом занялась сбором вишен. Все бросают косточки наземь, будь здесь сам король, он поступил бы точно так же, по таким мелочам и видишь, что воистину все люди равны меж собою. Вишни крупные, налитые, некоторые уже поклеваны птицами, знать бы, есть ли на небесах вишневые сады, сможет ли когда-нибудь поклевать там вишен эта птица, еще безголовая, но если будет у нее голова чайки или сокола, то святые и ангелы могут не беспокоиться, ягоды им достанутся нетронутые, ибо, как известно, и чайки, и соколы пренебрегают растительною пищей.
Сказал отец Бартоломеу Лоуренсо, Я не открою главной тайны, но, в соответствии с тем, что написал я в прошении моем и в памятных записках, машина будет приводиться в действие силой притяжения, по свойствам своим противоположной тяготению тел к земле, если я подброшу вишневую косточку, она упадет на землю, стало быть, вся трудность в том, чтобы найти силу, способную поднять ее в воздух, И вы нашли такую силу, Я раскрыл ее тайну, но, чтобы добыть эту силу и скопить в достаточном запасе, мы трудимся втроем, Земная троица, Отец, Сын и Дух Святой, Мы с Балтазаром одногодки, обоим по тридцать пять, ни в сыновья, ни в отцы друг другу не годимся по законам природы, уж скорей мы братья, но в таком случае оказались бы мы близнецами, меж тем он родился в Мафре, я в Бразилии, да и наружного сходства меж нами никакого нет, А как быть с Духом Святым, Эта роль могла бы выпасть на долю Блимунды, она, пожалуй, ближе всех нас к тому, чтобы фигурировать в какой-то троице не из числа земных, Мне тоже тридцать пять лет, но я родился в Неаполе, мы не могли бы составить троицу братьев-близнецов, а сколько лет Блимунде, Мне двадцать восемь, и нет у меня ни братьев, ни сестер, с этими словами подняла Блимунда глаза, казавшиеся очень светлыми в полутьме амбара, и Доменико Скарлатти почудилось, будто зазвучала в нем самая напевная струна арфы. Балтазар демонстративно поднял крюком своим почти опорожненную корзину и сказал, Заморили червячка, пора и за работу.
Отец Бартоломеу Лоуренсо приставил к пассароле лесенку, Сеньор Скарлатти, не угодно ли вам поглядеть на мою летательную машину изнутри. Оба поднялись по лесенке, и, расхаживая по настилу, напоминавшему корабельную палубу, священник объяснял музыканту назначение отдельных частей, будь они из проволоки, янтаря либо железных пластин, он сказал, что все придет в действие в силу взаимного притяжения, но не упомянул ни о солнце, ни о том, что будет находиться внутри округлых сосудов, однако музыкант спросил, А какая сила притянет янтарь, Быть может, Бог, средоточие всех сил, ответил священник, Какую же материю притянет янтарь, Притянет он то, что будет внутри сосудов, Это и есть тайна, Да, это и есть тайна, Но что это за материя, из мира минералов, растительности, животных, Ни то, ни другое, ни третье, Но все на свете принадлежит к миру либо минералов, либо растительности, либо животных, Не все, есть вещи и другого происхождения, музыка, например, Но вы ведь не хотите сказать, отец Бартоломеу Лоуренсо, что в этих сосудах будет заключена музыка, Нет, но, может статься, взлетела бы машина и властью музыки, надо бы мне поразмыслить об этом, ведь, когда я слушаю, как играете вы на клавесине, у меня такое чувство, будто я взлетаю, Это всего лишь шутка, Только с виду, сеньор Скарлатти.
Когда итальянец отбыл, уже смеркалось. Отец Бартоломеу Лоуренсо решил переночевать в усадьбе, воспользовался случаем, чтобы отрепетировать свою проповедь, до праздника Тела Господня оставалось всего несколько дней. Прощаясь с музыкантом, священник сказал, Сеньор Скарлатти, когда вам наскучит дворец, вспомните об этом месте, Разумеется, вспомню, и если это не будет Балтазару и Блимунде помехою в их работе, велю доставить сюда клавесин и поиграю для них и для пассаролы, быть может, моя музыка вольется в эти сосуды и вступит в союз с вашим таинственным элементом, Сеньор Эскарлате, вмешался неожиданно Балтазар, приходите, когда будет вам благоугодно, коли сеньор отец Бартоломеу Лоуренсо вам дозволяет, да только, Продолжай, Видите, у меня нету левой руки, вместо нее крюк, а еще я прикрепляю к культе клинок, а на груди у меня, там, где сердце, крест начертан кровью, Моей кровью, прибавила Блимунда, Я всем вам брат, проговорил Скарлатти, если вы на то согласитесь. Балтазар проводил его до ворот, помог сесть на мула, Сеньор Эскарлате, коли угодно вам, чтобы я помог доставить сюда клавесин, вам стоит только слово сказать.
Стемнело, отец Бартоломеу Лоуренсо отужинал вместе с Балтазаром Семь Солнц и Блимундой Семь Лун, на столе были вяленые сардины и яичница, кувшин с водою, грубый и черствый хлеб. Две свечи едва освещали амбар. По углам, казалось, клубилась тень, надвигаясь и отступая в зависимости от колебания двух малых и слабых огоньков. Тень пассаролы колыхалась на белой стене.
Ночь была душная. Священник вышел во двор, глубоко вдохнул воздух, потом взглянул на светящуюся дорогу, пересекающую небесный свод из конца в конец, Дорога Сантьяго, [65] что, если эти звезды были раньше очами паломников, так долго глядели очи на небо, что свет их запечатлелся там, Бог един в сути своей и в лице, внезапно вскричал Бартоломеу Лоуренсо. Балтазар и Блимунда подошли к двери узнать, почему кричит священник, ему и прежде случалось витийствовать в полный голос, само по себе это их не удивляло, но чтобы он столь неистово кричал, обращаясь к небу, такого с ним еще не бывало. Потом наступила тишина, только кузнечики стрекотали без умолку, и снова громко зазвучал голос, Бог един в сути своей, но в трех лицах. Ничего не произошло в первый раз, ничего не произошло и теперь. Бартоломеу Лоуренсо повернулся к амбару и сказал поджидавшим его Балтазару и Блимунде, Я высказал два утверждения, противоположных по смыслу, ответьте, какое, по-вашему, правильное, Не знаю, сказал Балтазар, И я не знаю, сказала Блимунда, и священник повторил, Бог един в сути своей и в лице, Бог един в сути своей, но в трех лицах, что истинно, что ложно, Мы не знаем, отвечала Блимунда, и не понимаем слов, Но ты веруешь в Пресвятую Троицу, в Отца, и Сына, и Святого Духа, я имею в виду Троицу в том смысле, коему учит Святая Церковь, а не в том, в коем употребил это слово итальянец, Верую, Стало быть, Бог для тебя един в трех лицах,
65
Дорога Сантьяго— принятое в Испании и Португалии обозначение Млечного Пути. Сантьяго — испанская и португальская форма имени апостола Иакова Старшего, который считается покровителем Испании и мощи которого находятся в испанском городе Сантьяго-де-Компостела.
Et ego in illo,произнес отец Бартоломеу Лоуренсо, уже войдя в амбар, он возглашал тему своей проповеди, но на этот раз не добивался ораторских эффектов, воркующей дрожи в голосе, столь трогающей слушателей, повелительных интонаций, внезапных пауз с их многозначительностью. Он произносил слова, которые уже были им написаны, и те, которые внезапно приходили ему на ум сейчас, и новые слова были отрицанием написанных, либо ставили их под сомнение, либо придавали им другой смысл. Et ego in illo,да, и я в нем, я, Бог, пребываю в нем, в человеке, во мне, в человеке пребываешь ты, Бог, Бог вмещается в человеке, но как может Бог вместиться в человека, если он так огромен, а человек лишь малая часть его творений, ответ вот каков, Бог остается в человеке силою причастия, все понятно, понятнее не бывает, но если так, то необходимо, чтобы человек принял причастие, и тогда выходит, что Бог остается в человеке не тогда, когда сам того захочет, но когда человек пожелает принять его, если так, то Творец сам в какой-то степени оказывается творением, о, но в этом случае великая несправедливость была учинена по отношению к Адаму, Бог не проник в него, ибо в ту пору еще не было Евхаристии, и Адам вправе обвинить Бога в том, что из-за одного лишь прегрешения ему запретили навеки касаться древа познания и закрыли перед ним врата рая, меж тем как его же, Адамовы, потомки, совершившие столько грехов, и куда страшнее, несут в себе Бога и вкушают от древа познания без всяких помех и сомнений, если Адама покарали за то, что он хотел уподобиться Богу, как может быть, что люди носят Бога в себе и не покараны за то, а то и не хотят принять его и все равно не покараны, бессмысленно, невозможно, все-таки Et ego in illo,Бог во мне или нет во мне Бога, как мне отыскать дорогу в этом дремучем лесу утверждений и отрицаний, то утверждающих, то отрицающих друг друга, как мне проследовать, не поранившись, по лезвию бритвы, ну что ж, подведем итоги, прежде чем Христос стал человеком, Бог пребывал вне человека и не мог находиться внутри него, затем силою Евхаристии проник в него, таким образом, человек почти Бог или станет когда-нибудь самим Богом, да, да, если Бог во мне, стало быть, я есмь Бог, и не в трех лицах, не в четырех, а един, един перед Богом, Бог это мы, Он я, я Он, Durus est hic sermo, et quis potest eum audire. [66]
66
Durus est hic sermo et quispotest eum audire (лат.) — Трудна сия проповедь, и кто сможет услышать ее.
Стало прохладно. Блимунда уснула, приклонив голову к плечу Балтазара. Позже он отвел ее в амбар, они легли. Священник вышел во двор и всю ночь простоял там, глядя на небо и бормоча слова искушения.
Спустя несколько месяцев некий монах, цензор инквизиции, написал в отзыве на проповедь, что сие писание принесет автору больше рукоплесканий, нежели опасений, и слов восхищения больше, нежели слов сомнения. По-видимому, этот самый брат Мануэл Гильерме, хоть и признавал за проповедью право стяжать рукоплескания и слова восхищения, все-таки испытал приступ подозрительности, учуял какой-то еретический душок, коль скоро не смог умолчать о сомнениях и опасениях, охвативших его в процессе богоугодной ловли блох в тексте проповеди. А другой преподобный отец, магистр дон Антонио-Каэтано ди Соуза, когда настал его черед читать текст проповеди, подтверждает, что проверенная им рукопись не содержит ничего противного святой вере и добрым нравам, он уже не поминает ни про какие сомнения, ни про какие опасения, которые, судя по всему, смущали цензора низшей инстанции, и в качестве заключительного довода в пользу проповеди восхваляет знаки благоволения, коими двор щедро жалует доктора Бартоломеу Лоуренсо ди Гусмана, и таким образом придворный фавор помогает смыть темные пятна, проступающие в проповеди и, возможно, требующие более тщательного и придирчивого разбора. Последнее слово, однако же, остается за братом Боавентурой ди Сан-Жианом, придворным цензором, каковой, рассыпавшись предварительно в похвалах и восторгах, пишет в заключение, что лишь красноречие молчания может быть наилучшей заменой тех слов, кои хотел бы он сказать, но слова сии, как пишет цензор, замерли бы у него в горле от избытка внимания и смолкли бы от избытка почтения. Вполне уместно с нашей стороны задаться вопросом, мы-то ведь лучше правду знаем, какие же громовые возгласы или еще более грозные умолчания были ответом на слова, услышанные звездами в усадьбе герцога ди Авейро, в то время как усталые Балтазар и Блимунда спали, а пассарола во тьме амбара пыталась всеми своими железными частями вникнуть в то, что возглашал за стеною ее создатель.
Отец Бартоломеу Лоуренсо живет тремя, а то и четырьмя различными жизнями, одной жизнью живет он лишь во сне, и столь разнообразны его сновидения, что, даже проснувшись, не в силах он разобраться, был ли во сне священником, что выходит к алтарю и служит мессу, как положено, или был он академиком, столь уважаемым, что сам король приходит инкогнито послушать его речи и стоит за портьерою в дверном проеме, быть может, был он во сне изобретателем летательной машины или различных приспособлений, каковые позволяют, если даст судно течь, не вычерпывать воду вручную, а выкачивать механическим способом, может статься, он во сне совсем другой человек, многоликий, терзаемый страхами и сомнениями, одновременно и церковный проповедник, и многосведущий академик, и опытный царедворец, и визионер, братающийся с людьми низкого происхождения, занятыми ручным трудом там, в Сан-Себастьян-да-Педрейра, и многоликий человек этот погружается в беспокойный сон, надеясь восстановить собственное единство, неустойчивое, хрупкое, разлетающееся на куски, едва раскрывает он глаза, и, чтобы увидеть это, ему не надо даже поститься, в отличие от Блимунды. Он забросил чтение трудов, писанных учеными-богословами, отцами церкви и схоластами и посвященных поминавшейся выше проблеме сущности и лица, ибо душа его была как бы изнурена словами, но, поскольку человек единственное из животных, которое умеет говорить и читать, отец Бартоломеу Лоуренсо штудирует во всех подробностях Ветхий Завет, и особливо пять первых его книг, Пятикнижие, что у иудеев зовется Торою, и еще читает он Коран. В теле любого из нас могла бы разглядеть Блимунда и все потроха его, и его волю, но ей не дано читать мысли, да и не поняла бы она этих мыслей, что было бы, если бы увидела она, что человек занят думою, а дума эта хоть и едина, но заключает в себе две противоборствующие и враждебные друг другу истины, тут как бы обоим рассудка не потерять, ей от такого зрелища, ему от подобных дум.