Воспоминания о московском антропософском обществе
Шрифт:
Вторым таким же "ручательством добра" в Обществе была Людмила Вячеславовна Кафка — жена Михаила Ивановича. В наружности ее тоже была своеобразная не внешняя, а идущая изнутри величавость, но совсем в другом роде, чем у Екатерины Алексеевны. В чертах лица Екатерины Алексеевны не было ничего специфически русского — темные глаза, удлиненный овал лица — это была очень европеизированная наружность, несмотря на ее чисто русское происхождение. У Людмилы Вячеславовны, напротив, главным были именно русские черты ее лица и всей манеры держаться. У Екатерины Алексеевны была подтянутая, даже в этом, уже пожилом возрасте, очень прямая осанка. У Людмилы Вячеславовны, напротив, в ее фигуре, несколько полноватой, и движениях преобладала мягкость. Широкое открытое лицо, серые глаза, ласковая улыбка большого красивого рта — все это было даже не столько русское, сколько скорей вообще славянское. Ее чешское имя необычайно шло ей, полностью сливаясь со всем ее обликом. "Чешская королева", — сказал о ней кто-то. Это было метко сказано. Позднее я с ней ближе познакомилась (в другом, не антропософском кругу) и могла убедиться, что первое впечатление излучаемой всем ее существом доброты не было обманчивым. Доброта — не просто как некое собственное чувство, а доброта самоотверженная, т. е. всегда активная, деятельная, была, пожалуй, ее главным свойством. Движение — помочь было ее первым естественным побуждением. Вероятно именно поэтому в ней совсем не было той практической беспомощности, которая считается традиционной чертой российского интеллигента. Оказавшись в гиблой дыре — нарымской ссылке — она завела корову. Некоторые, знавшие ее, потряслись: Людмила Вячеславовна — "чешская королева" — и корова! Да, была корова, потому что в тех условиях это было практически верным способом спасения
Кончина самой Людмилы Вячеславовны была светлая. В канун Троицына Дня (1966-го или 1967-го года — точно не помню) она под вечер уснула. Проснулась очень светлая и тихая и сказала: "Я видела хороший сон, завтра я умру". — "Я порадовалась, — говорит Ольга Николаевна, — что она так хорошо поспала, а на "умру" и внимания не обратила". А она стала готовиться совсем по-русски: вымылась в ванне (у них в то время уже была хорошая благоустроенная квартира), сменила все чистое. Ночь спала очень спокойно, утром они поздравили друг друга с праздником. Потом она встала и пошла умываться, а выходя из ванной, на пороге упала. И умерла в тот же день, не приходя в сознание. Смерть ее так потрясла Ольгу Николаевну, что она буквально нервно заболела: никого не хотела видеть, ничего делать, повторяя: "Как же я буду жить без Людмилочки, как же я буду жить без нее?" Не прекрасный ли это Реквием более чем 80-летней жизни? Ольга Николаевна так и не оправилась от этого удара. Она очень тосковала, болела и через 2–3 месяца в том же году умерла.
Расскажу еще один эпизод, совсем пустяковый и смешной, но он почему-то довершил во мне чувство, что здесь, в Обществе, я нахожусь в родственной мне среде, как бы дома, на родине.
Однажды перед очередным собранием, когда еще не все собрались, вошло новое лицо: молодая девушка, высокая, тонкая, очень хорошенькая. Но она, видно, не была здесь новичком. Поговорив с тем, с другим, она отошла к расставленным стульям и вдруг — села на пол! Не потому, что не было мест, свободных стульев было достаточно. Нет, просто так. Вот захотела и села на пол! Сделала она это удивительно красиво, одним плавным грациозным движением. Я разинула рот, но не подавая вида потихоньку осматривалась — как же реагируют присутствующие? А никак! Полная свобода — захотела сесть на пол — пожалуйста! Экстравагантно? Конечно, — но это не причина "пялить глаза" и хихикать. "Здесь можно быть чудаком", — не сказала себе сознательно, но почувствовала я. И ужасно мне это понравилось! Дух свободы в идеях антропософии повеял духом свободы и в отношениях людей. Смешной эпизод и, конечно, не он сам породил такое чувство. Оно уже было и росло во мне, а этот случай только послужил, так сказать, "последним мазком", толчком к осознанию. Мне сказали потом, что это — Мария (Магдалина) Ивановна Сизова, сестра Михаила Ивановича [37] . Она была женой Викентьева (историк-египтолог), тоже члена Антропософского Общества, но, кажется, в то время уже разошлась с ним. Она училась в театральной студии (не знаю — какой именно). Этим, вероятно, и объясняется как самое желание сесть на пол, может быть, выполняя какое-то "учебное задание", так и грациозность этого движения.
37
Сизова Мария (Магдалина) Ивановна (1899–1969) — писательница, театральный педагог и режиссер. Ее записи лекций Штейнера, слушанных в Германии в 1910-е гг., находятся в ее архиве в ГБЛ (см. "Записки отдела рукописей", вып.34, 1973, с.167). О В.В. Викентьеве см.:DIE GRUNE SCHLANGE,с. 109.
Друзья и антропософская работа
Этим, пожалуй, завершается круг известных мне московских антропософов "первого призыва". Нас, антропософов второго поколения было, конечно, гораздо больше. И существовало много кружков и групп, объединившихся очень индивидуально для различных занятий. Помещение Общества — одна, хотя и большая комната, — не могла, конечно, вместить всех. Здесь происходили общие собрания — еженедельные, особые праздничные и другие; большинство же кружков занимались на дому, где позволяли жилищные условия того времени. Эти, большей частью небольшие по количеству участников, кружки очень сближали, в них завязывались крепкие индивидуальные связи. У каждого из нас была своя "встреча с антропософией", но здесь происходило некое общее событие — "встреча в антропософии". И такая встреча выливалась часто в близкую дружбу на всю жизнь. С Верой Оскаровной, кроме антропософских занятий, где она была дающим, а я получающим, нас сблизила сама жизнь, вплоть до семейных и бытовых переплетений. Кружок же, где встреча в антропософии происходила, так сказать, "на равных", состоял, кроме меня, из четырех человек: Марк Владимирович Шмерлинг, Александр Владимирович Уйттенховен, Елена Германовна Ортман и Сергей Матвеевич Кезельман. Мы собирались у Елены Германовны, она жила вдвоем с матерью и из прежней обширной квартиры у них сохранились две комнаты. Здесь была печка, которая хорошо грела и не дымила — большое благо в те годы. Здесь мы читали циклы и вели нескончаемые обсуждения прочитанного. Всем участникам было свойственно чувство духовной свободы и создавалась атмосфера, в которой каждый мог высказывать все, что ему было интересно или лично дорого, не натыкаясь ни на какие препоны. Беседы велись очень оживленно. Застрельщиком всегда выступал Марк. Активность — всегда и во всем — яркое свойство его натуры. Изучать — для него никогда не было просто воспринимать, усваивать; по поводу прочитанного он всегда был полон идей, соображений, сопоставлений; иногда слишком фантастических. Но его "догадки", не всегда убедительные, были согреты яркой эмоциональностью, свойственной его натуре, а потому непременно вызывали в ответ не простое отрицание, а желание самому активно продумать его мысли с тем, чтобы или обнаружить их несостоятельность или принять. Он умел думать и умел говорить и был поэтому всегда интересным собеседником.
Александр — полная ему противоположность. Из нас он был несомненно самым "знающим" как в смысле начитанности в духовно-мистической литературе, так и по своеобразию собственного духовного опыта. Раньше он был теософом и даже членом "Ордена Звезды". Встреча с А.Белым решила и его судьбу: он стал антропософом решительно и без колебаний. Однако дыхание восточной мудрости осталось в нем живым и окрашивало все его мировосприятие. Снаружи это выглядело как пассивность, созерцательность, но только снаружи — на самом деле и ему был свойствен "накал страстей", но только он был сдержан волей и глубоко запрятан вглубь. Внешняя же, иногда довольно беспорядочная эмоциональность, которая часто увлекает за собой и мысль, заставляя ее проноситься по поверхности там, где
Мне была свойственна склонность к анализу; и хотя это зачастую не нравилось и тому и другому — каждому по-своему — но это давало мне возможность выявлять крайности и "заскоки" и утверждать что-то общее. А мне было необходимо в то время культивировать эту способность анализа потому, что я одновременно участвовала в семинаре по Гегелю у проф. Ильина [38] . Сильнейший мыслитель и красноречивейший оратор — он просто как бурей увлекал за собой. Но увлекал-то — в пропасть той гегелевской "логической объективности", которая, подменяя собой живую духовную реальность, начисто отрезает тем самым путь к ней. И мне надо было постоянно внутренне сопротивляться этому нажиму, противопоставляя ему то, что было уже найдено в антропософии, но находить для этого формулировки, приемлемые в обстановке философского семинара. Конечно, я не могла и не хотела выступать там с изложением антропософских идей; я только задавала вопросы. Иван Александрович Ильин ценил мои вопросы потому, что они давали ему повод для подробнейших разъяснений своих идей, но, конечно, их скрытая установка была ему ясна. И предметом моей гордости — и вместе с тем сожаления, потому что занятия эти были чрезвычайно интересны — было то, что на следующий год Ильин меня не пригласил (в университете в то время занятий на нашем факультете не было, и свой семинар Ильин вел совершенно частным образом — "privatissime", как он говорил — в кругу лиц, ему лично знакомых). И объяснил причину: "Ей здесь делать нечего, она безнадежно застряла в "штейнерианстве"". Но в занятиях нашего кружка эта философская тренировка в то время не была лишней.
38
Ильин, Иван Александрович (1882–1954) — философ-идеалист, с 1912 г. доцент Московского ун-та по философии права. Автор известной книги о Гегеле{УЧЕНИЕ ГЕГЕЛЯ О КОНКРЕТНОСТИ БОГА И ЧЕЛОВЕКА). Выслан из Советской России в 1922 г. Публикатору не удалось установить, является ли Екатерина Александровна Ильина, антропософка, переводчица Штейнера, участница постройки Гетеанума, — сестрой И.А. Ильина или не является. Об И.А. Ильине писала в своихВОСПОМИНАНИЯХ(Париж, 1973) Евгения Герцык: "Способность ненавидеть, презирать, оскорблять идейных противников была у Ильина исключительна, и с этой, только с этой стороны знали его москвичи тех лет" (с. 154).
Елена Германовна, напротив, вносила в наши собеседования более лирическую нотку — соответственно женственности всего ее облика, — внешнего и внутреннего. Ей был свойствен также мягкий ласковый юмор, весьма кстати действовавший и на сарказмы Александра и на "воспылания" Марка.
Сергей Матвеевич большей частью ничего не говорил. Но он очень любил и ценил всяческую "игру ума" и тихо любовался нашей увлеченностью. А еще больше — самой Еленой Германовной. Между ними начиналось тогда сближение, которое впоследствии принесло Елене много горя, стало для нее причиной настоящей трагедии. Но в то время и в той обстановке тепло человеческого чувства (вместе с теплом печки!) сообщало нашим встречам окраску уюта и задушевности. И несмотря на большие несходства характеров, мы хорошо сдружились. Для меня — фактически на всю жизнь. Кроме Сергея Матвеевича, которого я по возвращении в Москву уже не застала в живых, близкие дружеские связи с остальными членами кружка продолжались: с Еленой до ее смерти в 1955 году, с Александром — до его смерти в 1965 году. С Марком — по сей день, и никакие внешние препятствия и разлуки не могут их разрушить.
В этом составе мы занимались два года. А затем возникла идея — нам самим выступить в роли руководителей кружка начинающих, преимущественно из молодежи еще более юной, чем мы сами. Елена Германовна и Александр уклонились, а мы трое взялись очень рьяно. Чтобы подготовиться к этой ответственной роли, мы решили прежде всего сами проработать книгу "Теософия", читая ее страница за страницей, обдумывая возможные вопросы и решая, какой еще дополнительный материал из других книг и лекций надо привлечь, что и как комментировать и пояснять.
Это была очень увлекательная и полезная для нас самих работа. Проработав таким образом больше половины книги (на это ушла целая зима), мы решили, что со следующей осени можно начинать кружок. Но — встретилось препятствие, совершенно для нас неожиданное: наши "старшие", наиболее близкие нам — Михаил Павлович и Клавдия Николаевна — сказали, что они против того, чтобы Марк вел вступительный кружок, что он несдержан и слишком субъективен, увлекается, забывая об ответственности, и проч. Аргументы неубедительные и несправедливые, Марк даже готов был считать, что истинная причина в недостаточной почтительности, проявленной им в каком-то выступлении. Оглядываясь теперь назад, я думаю, что это, конечно, неверно и истинная причина рождалась из чувства ответственности, может быть, иногда и гипертрофированного, свойственного нашим "старшим". Но тогда я кипела и склонялась к радикальному решению: не послушаться! Общество было только что закрыто, мы теперь каждый за себя несем ответственность перед антропософией. И никакие посредники, превращающиеся в средостения, не нужны. Но Марк, хотя и был очень расстроен таким недоверием к нему, нашел в себе силу подняться на более высокую и самоотверженную позицию (чем и доказал, вопреки мнению о нем, свою духовную зрелость). "Нет, — сказал он. — Ариман [39] всячески стремится нас разобщать, для того и Общество закрыто. Тем сильнее должны мы держаться за нашу внутреннюю духовную общность. Клавдия Николаевна и Михаил Павлович ведь и в Обществе никаких "административных" прав не имели. Их авторитет — авторитет духовный. И таким он и остается. А наша духовная сплоченность гораздо важнее всяких личных обид. Я не могу поступить вопреки их воле". Он был прав, конечно, и я это признала. Но как же быть? Выходило, что говорить в кружке, отвечать на вопросы и проч. придется мне одной! Сергей Матвеевич был очень полезен при предварительной проработке текста, внося нотку хорошей жизненной трезвости. Но говорить среди этих юных слушателей он не будет. Я же не чувствовала себя способной одна взять на себя эту задачу. Отказаться? Но мы так сжились с мыслью о кружке, так много уже вложили в его подготовку! Остановились на компромиссном решении: всю подготовку занятий будем проводить вместе, а на собраниях кружка Марк участвовать не будет. Это требовало от него большой самоотверженности и подлинно бескорыстной любви к антропософии. Конечно, он мог доверять мне, что его мысли будут донесены до слушателей бережно и неискаженно. Но ведь как дорого личное общение, как дорог непосредственный отклик слушателей на то, что ты им даешь! Его лишили этой радости, но он — устоял! Это очень подняло его в моих глазах.
39
Ариман — в антропософии обозначает путь демонического соблазна, угрожающего "духовному Я" в стремлении к самопознанию, дух разложения и хаоса.
Кружок собрался и прозанимался всю зиму 1923-24 года. Состав его был действительно очень юным. К сожалению, не помню ни одной фамилии. Было трое скаутов. Скауты — не просто спортивная организация, в ней всегда был большой идейный заряд морально-религиозного характера. Теперь, в новых условиях, эта англиканско-протестантская мораль многих не удовлетворяла. Их организация тогда тоже была только что уничтожена [40] . Те, кто не принял атеистической советской идеологии, искали новых духовных идеалов. Один из них — явно вожак, при нем два "адъютанта" — был наиболее интересен. Студент зоолог, он уже кое-что читал из оккультно-мистической литературы, но не хотел это обнаруживать. Но в его вопросах этот специальный интерес проскальзывал. В отдельных с ним разговорах он прямо сказал, что хочет найти способ ввести в свою научную специальность — зоологию, которой он был очень предан, методы и достижения оккультизма. Звали его Павел, фамилии не помню. По окончании наших занятий, я "передала" его Михаилу Ивановичу и больше с ним не встречалась.
40
Об уничтожении организации скаутов — см. секретное постановление от февраля 1924 г., помещенное в: "СССР. Внутренние противоречия", 1985, № 14 (раздел: Документы 1921–1927 гг.), с. 159–161.