Воспоминания о московском антропософском обществе
Шрифт:
Эвритмистки — все в белом — стояли полукругом. Впереди, в центре эллипса, образуемого полукругом эвритмисток и дополняющим их полукругом зрителей, стояла Маргарита Васильевна.
Торжественно звучали хорошо знакомые слова, плавно текли воздушные движения белых фигур, освещенных мягким светом свечей на елке. А впереди — то была уже не Маргарита Васильевна, знакомая нам личность! Высокая, тонкая, овеянная белым сиянием покрывала, развевающегося от ее движений, она превратилась в белое пламя. Руки, вместе с хором стоящих сзади эвритмисток, выпевали гласные, а вся фигура трепетала и двигалась именно как пламя горящей свечи. Но это были не беспорядочные случайные трепетания свечи, горящей на ветру. Это была музыка, песня, исполненная высокого Смысла. Лицо, слегка поднятое вверх, свободное от всяких эмоций, отрешенное лицо в молитве или медитации. А все тело, в полной гармонии с развевающимся вокруг него одеянием, облекающим его, движущимся вместе с ним в едином звучании великих слов: "Слава в вышних Богу…" Это был действительно "священный танец", молитва, на миг ставшая зримой, живая музыка: "И родила Сына своего, первенца…" И какая же сила подлинного священнодействия была в этом зрелище, если теперь, спустя полстолетия, воспоминание о нем живет в душе, как свечка, зажженная в Вербную Субботу в храме и в ладонях пронесенная сквозь бури жизни. И светится в ней — благодарность.
В своих Воспоминаниях Маргарита Васильевна пишет: "После лекции (* Первая лекция из цикла об Евангелии Иоанна.) он подошел ко мне и спросил: "Смогли ли бы вы это протанцевать?" Вопрос не удивил меня потому, что с детства я испытывала потребность "протанцевать" всякое глубокое переживание, а что Штейнер "все знает", — в этом я не сомневалась. Я ответила: "Я думаю, что можно протанцевать все, что чувствуешь". — "Но именно о чувстве и шла сегодня речь". Эту фразу он повторил и некоторое время постоял еще, смотря на меня, как будто чего-то ожидая. Но я ничего не спросила. Осенью того же года, после лекции о соответствии
29
См. DIE GRUNE SCHLANGE,изд. 1985, с. 197. Ученица — Lory Maier-Smits (Майер-Смитс, 1883–1971), о которой Белый писал: "Не было бы Смитc, — не было б эвритмии; когда Смитc сама поработала над проблемою связи пластики со словом [в 1912 г. — Дж. М.], то и он [Штейнер. — Дж. М.] весь ушел в ответ ей; по мере разрастания эвритмии, он все более лично работал в этом направлении; выросла отсюда: проблема слова"(ВОСПОМИНАНИЯ О ШТЕЙНЕРЕ,с.43). О ней см. также: DIE GRUNE SCLANGE,изд. 1985, с.264.
Приходится горько пожалеть, что, Маргарита Васильевна дважды прошла мимо, не откликнулась на призыв Штейнера послужить проводником эвритмии в мир. В руках Марии Яковлевны эвритмия пошла по пути искусства. Марии Яковлевне [фон Сиверс] принадлежит огромная заслуга в том, что эвритмия вошла в антропософскую педагогику и медицину [30] . В руках педагогов и врачей она служит великому Общему Делу — осветлению душ. Но священнодействием, "священным танцем", предназначенным нашей эпохе, она не стала. А ведь именно об этом высочайшем назначении эвритмии говорили слова Штейнера, обращенные к Маргарите Васильевне. Мне же через нее были даны эти незабываемые минуты, о которых я могу сказать только перефразируя слова Зеленой Змеи (из гетевской Сказки), которые сама Маргарита Васильевна поставила эпиграфом к своим Воспоминаниям: "Я была в Храме, я видела священнодействие…" [31] . За это ей моя благодарность и глубокий поклон.
30
Фон Сиверс, Мария Яковлевна (von Sivers, 1867–1948) — "русская немка" (родилась во Влоцлавске, провела молодость в Петербурге). В 1895-97 гг. занималась искусством декламации в Париже, с 1902 г. стала близкой сотрудницей Р.Штейнера в немецком отделении Теософского Общества, затем в А.О. В 1914 г. вышла замуж за Штейнера. Образ ее личности заключал для А.Белого "огромность в духовном плане" ("Материал к биографии (интимный), предназначенный для изучения только после смерти автора (1923)" — ЦГАЛИ, ф.53, оп.2, ед. хр. З). Умерла в Швейцарии. О ней см.:ВОСПОМИНАНИЯ О ШТЕЙНЕРЕА.Белого иА US DEM LEBEN VON MARIE STEINER- VON SIVERS(Dornach, 1956).
31
"Der Tempel ist erbauet… Noch ruht er in den Tiefen der Erde, sagte die Schlange. Ich habe die Kцnige gesehen und gesprochen… Ich hцrte die grossen Worte im Tempel ertцnen: es ist an der Zeit"(AUS GOETHES "MДRCHEN").
В ряду самых ранних и ближайших учеников Штейнера встает еще одно имя — Ольга Николаевна Анненкова. Ее престиж стоял очень высоко. Ведь именно ей Штейнер дал право "гаранта", т. е. право принимать в Общество. Кроме нее, таким правом обладал только Борис Павлович Григоров. (Вероятно, были и другие, например в Петербурге, но я говорю только что знаю о московской группе). Может быть потому, что ею был сделан перевод книги "Христианство как мистический факт и мистерии древности", для меня с ее именем связалась атмосфера мистерии, атмосфера "эзотерической школы", в которой она, как это было известно, участвовала в Дорнахе. Но в ней при этом был какой-то особый налет, которого не было у других, о которых было тоже известно, что они — участники этих особых эзотерических занятий Штейнера. Это был налет какой-то отделенности от окружающих. Голову она держала несколько склоненной, поэтому взгляд получался как бы исподлобья, неоткрытый. Может быть, ее связи с литературным миром — Бальмонт, Вячеслав Иванов, Волошин, вероятно и другие знакомства из того же круга, сообщили ей этот налет своеобразного снобизма. Собеседником она была интереснейшим, особенно в объяснениях древних легенд и мистерий в их оккультно-мистическом значении. В этой области, как видно, у нее были большие знания. Но в общем ее образ оставался для меня как бы "зашифрованным", но странным образом, без особого желания его "расшифровать". Я проходила мимо нее "сторонкой". Среди наших "старших" очень заметны были еще двое: Михаил Иванович Сизов и Трифон Георгиевич Трапезников [32] — оба "дорнахцы", участники Дорнахской стройки и Дорнахской "эзотерической школы" Штейнера. Внешностью оба очень "европейцы", но по внутреннему существу — противоположности. Михаил Иванович — с юности сподвижник А.Белого, еще со времен "аргонавтов", затем Мусагета. По образованию — естественник, а по склонности — знаток самой разнообразной оккультно-мистической литературы — печатной и сохраняемой в тайне. Так как "изучение" подобных вещей во многих случаях требует личного участия в тех или иных кругах, то ему случалось "бродить по тропинкам", оставляя на время магистраль антропософии, которую он однако никогда не упускал из своего кругозора. Маяком ему была — личность Штейнера, к которому он питал прямо-таки женственную нежность. Позднее я с ним ближе познакомилась и могла за этой некоторой зыбкостью его душевного облика почувствовать крепкий стержень духовного благородства и настоящей человечной доброты. Даром слова он не обладал, говорил медленно и как бы затрудненно. В его высказываниях мне часто многое оставалось непонятным. Он говорил как думал, не заботясь о популяризации своей мысли, а я тогда по своему уровню слишком далеко отстояла от глубины его эрудиции. Держался он очень просто и дружелюбно, но тем не менее на всем его облике лежала печать какой-то значительности, отнюдь не назойливой, но притягивающей внимание. Высокий, красивый, для женских сердец неотразимо обаятельный и сам к ним весьма и весьма чувствительный, он вместе с тем казался каким-то пришельцем издалека. Его легко можно было представить себе в торжественном одеянии жреца. Но и в самом обыкновенном пиджаке, входя в комнату, он вносил с собой атмосферу "инобытия", в котором чувствовалось нечто очень важное и немного загадочное.
32
Сизов, Михаил Иванович (1884–1956) — физиолог, педагог, критик и перводчик (псевд.: М.Седлов, Мих. Горский и др.). Близкий друг А.Белого, один из "аргонавтов" (о них см. статью A.B. ЛавроваМИФОТВОРЧЕСТВО "АРГОНАВТОВ". — В кн.:МИФ — ФОЛЬКЛОР– ЛИТЕРАТУРА.Л., 1978), сотрудник издательства "Мусагет". О нем. см. НАЧАЛО ВЕКАА.Белого, с. 356–357. I го первая жена, Ольга Павловна, — врач, участвовала в московских теософских кружках и, как и он, в постройке Гетеанума. Вторая жена — Людмила Вячеславовна, — антропософка.
Трапезников, Трифон Георгиевич (1882–1926) — историк искусства, один из ближайших друзей А.Белого "в антропософии" после 1912 г., когда они сблизились в Мюнхене, где оба слушали курс лекций Штейнера. С 1913 по 1916 работал в Лорнахе над постройкой Гетеанума. Вернулся в Россию в 1917 г. (был призван в армию), где он "с начала 1918 года становится едва ли не главным организатором /…/ "Отдела Охраны Памятников", в котором работает до смертельной болезни в 1924 году; в 1924 году едет лечиться за границу и долго умирает у своего приятеля (с 1910 года) Бауэра (антропософа)". ("Заявление Андрея Белого Советскому Прокурору Катаняну". Подано 27 августа 1931 года. — "Новый журнал, № 124, 1976, 1 157). Одно время заменял Григорова в качестве председателя московского отд. I Л.О. Об этом периоде Белый пишет в своем "автобиографическом письме" Иванову-Разумнику: "/…/ в Москве мы [с ним. — Дж. М.] оказались в кармическом контакте, вызвав к жизни группуЛомоносова"("Cahiers de monde Russe et Sovietique", 1–2, 1974, c.70). Он умер в Breitbrunn am Ammersee в доме вдовы поэта Кристиана Моргенштерна. М.В. Сабашникова, с которой он много лет был в близком контакте, написала о нем в своих воспоминаниях, а также написала его портрет в l926 г. О нем см. такжеВОСПОМИНАНИЯ О ШТЕЙНЕРЕиПОЧЕМУ Я СТАЛСИМВОЛИСТОМ А.Белого;ПО ПОВОДУ "ИНСТИТУТА ИСТОРИИ ИСКУССТВ" А. Тургеневой ("Мосты", № 12, 1966, с. 358–60). и ее же: АНДРЕЙ БЕЛЫЙ И РУДОЛЬФ ШТЕЙНЕР("Мосты", № 13–14, 1968, с.248). См. также: Гр. H.H. Зубов. СТРАДНЫЕ ГОДЫ РОССИИ.1968,
Один человек, очень проницательный и хорошо его знавший, сказал как-то: "Михаил Иванович — прекрасный рыцарь, но вместо сердца у него сливочное масло". В устах этого человека слово рыцарь означало гораздо больше, чем простая историческая метафора. Оно означало высокую духовно-мистическую сущность, в духе, например, Парсифаля. И если в его глазах "сливочное масло" в сердце (большой порок с его точки зрения), тем не менее, не разрушало в нем "Парсифаля", то этому можно поверить.
Такое же впечатление значительности "инобытия" сопровождало и фигуру Трифона Георгиевича Трапезникова, но совсем по-иному. Тоже один из самых ранних учеников Штейнера, участник Дорнахской стройки. По специальности искусствовед, учился и получил звание в Мюнхене (его дипломная диссертация на немецком языке встретилась мне в архиве Веры Оскаровны; я отдала ее в библиотеку Музея изобразительных искусств им. Пушкина) [33] . Наружность и вся вообще манера держаться были примечательны. Среднего роста, двигавшийся и говоривший с каким-то неторопливым изяществом. Первое, что приходило на ум при виде него: "вот европеец, европеец с головы до ног"; европейская культура, казалось, просто источалась от него, и никакие валенки и немыслимые шапки (20-е годы!) этого погасить не могли.
33
Трапезников защитил свою диссертацияDIE PORTRДTDARSTELLUNG DER MEDICEER DES XV JAHRHUNDERTне в Мюнхене, а в Гейдельберге в 1409 г. Она была издана в том же году в Страсбурге.
Хочется привести здесь отзыв Фед. Степуна в его воспоминаниях "Бывшее и несбывшееся" (вышли в Нью-Йорке в 1956 г.):
"…Трифон Георгиевич Трапезников, талантливый историк искусств, нервный, тонкий, всегда изысканно одетый человек, с подлинно аристократической, несмотря на купеческое происхождение, внешностю. За эту внешность известный читалкинский остряк Борис Эммануил при каждой встрече неизменно называл его "Три-фон-Трапезников"".
И дальше, при описании вечера с танцами: "аристократический Три-фон-Трапезников не танцевал, т. е. не прыгал и не крутился. Под размеренно мелодичные звуки па-де-катр или миньон, он с неподражаемым старомодно-декадентским изяществом ритмически прогуливался по залу с самою изящною дамою вечера" [34] .
34
БЫВШЕЕ И НЕСБЫВШЕЕСЯ,т.1, Нью-Йорк, 1956, с. П9, 125.
Но главнее всего было его лицо. Мне оно казалось похожим на лицо Доктора. Не внешним сходством (его не было), но какой-то "проработанностью" всех черт, той глубоко скрытой и в то же время ни от кого не таимой внутренней жизнью, которая так пленяет в лице Доктора. Значительность — вот чем веяла вся эта фигура, просвечивала в этой сдержанности и спокойном достоинстве. Говорил он очень мало, в беседах по поводу прочитанного материала — почти никогда. Кружка никакого не вел, что делали почти все наши "старшие". Но сам читал текст т- изумительно. Самая запутанная фраза (а русские переводы были у нас частенько прескверные) становилась прозрачной, вы схватывали в ней ее суть, ее главное, и оно оказывалось драгоценным. Одно его присутствие на наших собраниях внушало мысль об их значительности ("эзотеричности", — сказала бы я теперь, тогда это слово мне в голову не приходило), чем самые блестящие и действительно иногда интереснейшие речи наших говорунов.
Одна из первых эвритмических постановок под руководством Маргариты Васильевны была первая сцена из Фауста — читка текста в сопровождении эвритмии (она повторялась и после отъезда Маргариты Васильевны). Читать "роль" Фауста всегда поручалось Трифону Георгиевичу. Он надевал берет — и вы видели перед собой Фауста, все узнавшего, через все прошедшего и ничем не насытившегося — Человека с большой буквы. Таким было его лицо, освещенное настольной лампой.
Он работал в Отделе охраны памятников искусства и старины и пользовался там большим авторитетом. Он был тяжело болен, в 1922 или 23-м году уехал в Германию и там в 1926 году умер.
Его жена Любовь Исааковна, урожд. Красильщик, музыкантша. Добрейшее существо с прекрасными глазами библейской Рахили. В молодости она училась музыке в Дрезденской консерватории. Там они и встретились, и поженились. Гармонии не получилось, слишком они были разные люди. Брак был недолговечен. До конца жизни (в 60-ых гг.) она дружила с Клавдией Николаевной. Кроме антропософии их очень сближала еще и любовь к музыке.
В круг московских антропософов "первого призыва" входит и Алексей Сергеевич Петровский [35] . Близкий друг А.Белого, вместе с ним прошедший весь путь от "аргонавтов" до Дорнаха. Упоминания о нем встречаются в ряде сочинений А.Белого. Я мало что могу сказать о нем, лично я с ним почти не общалась. Препятствием явилось то, что он довольно сильно заикался, а я никак не могла преодолеть мучительного чувства от его трудных усилий, которых ему стоило всякое слово. Те же, кому удавалось с ним разговориться, находили, что в дальнейшем разговоре заикание почти пропадало и в его словах всегда были и глубокие знания, и большая сердечная теплота. Он был большим книголюбом и всю жизнь проработал в Ленинской библиотеке. В Обществе он тоже ведал библиотекой. На все вопросы он давал всегда исчерпывающие ответы. Если он чего-нибудь не знал в данный момент, он в следующий раз непременно приносил точный и детальный ответ — как по существу содержания тех или иных книг, так и справки библиографического характера. Сердечная дружба связывала его также с Клавдией Николаевной и всем ее кругом. Скромность была, кажется, его отличительной чертой. Клавдия Николаевна как-то смеясь сказала: "Алеша говорит, что когда его хвалят, ему кажется, что его обливают теплыми помоями". Мало кому придет в голову такое сравнение! Он умер в конце 50-х годов, и его жена, много моложе его, сохраняет о нем трогательную, нежно благодарную память.
35
Петровский, Алексей Сергеевич (1881–1958) — "Мойвечный спутникпо жизни" (А. Белый о нем), "прекрасный химик" (А.Белый. НА РУБЕЖЕ ДВУХ СТОЛЕТИИ.М.-Л., 1931, с.436), активный член кружка "аргонавтов" (см. НАЧАЛО ВЕКА,с.21–27) и "Мусагета". Около 1910-11 гг. стал антропософом, в 1914 г. участвовал в постройке Гетеанума в Дорнахе. Организовал библиотеку московского отд. Р.А.О. Многолетний сотрудник библиотеки Румянцевского музея, затем Библиотеки им. Ленина. Переводчик ряда философских (в том числе штейнеров-ских) и эстетических работ, среди нихИСТОРИЯ ЕВРОПЕЙСКОЙ ГРАВЮРЫ XV–XVII вв. П.Кристеллера (1939). Знаток истории мировой гравюры и коллекционер (см. каталогГРАВЮРЫ ИЗ КОЛЛЕКЦИИ A.C. ПЕТРОВСКОГО, изд. ГБЛ, отдел редких книг, М., 1980; там же много о его научной деятельности). Арестован, как и почти все московские антропософы, в 1931 г. Провел 2 года в ссылке — см. два письма Белого к нему (1931-32 гг.) в "Новом журнале", № 122, 1976. Составил вместе с К.Н. Бугаевой и Д.М. Пинесом детальное описание литературного наследия Белого ("Литературное наследство", 27/28, 1937).
Входя в Общество, я, конечно, прежде всего, искала ответов на "загадки-бытия" и, находя их в щедром изобилии в сочинениях Штейнера, была счастлива. Но вместе с тем, важнейшее значение имели для меня и люди, в которых эти идеи жили. Чтобы почувствовать себя в их среде дома, среди родных, нужнодоверие. Оно только и дает душе счастливую свободу дыхания. Для этого доверия мало одной интеллектуальной высоты, нужно ощущение моральной чистоты атмосферы. И в Обществе были люди, самое присутствие которых служило как бы ручательством: "да, здесь чисто, здесь веет дух добра". Такова была прежде всего Екатерина Алексеевна Бальмонт [36] . В первый же раз взглянув в ее лицо, я всей душой к ней потянулась, но… за все время ни разу с ней не заговорила. В этом лице — оживленная, открытая готовность пойти к вам навстречу, ответить — именно ответить, ничего не требуя и не ожидая, а в полной вашей свободе. Добро-желательность– в точном этимологическом смысле слова — была в ней господствующим выражением. Но как я могла с ней заговорить? Она всегда была окружена людьми, явно к ней близкими, как могла я "вломиться" в этот круг? В ней самой, вместе с полной простотой и открытостью было что-то величественное, может быть, самая ее наружность этому способствовала. А вернее — в этом сказывалось богатство содержания ее внутренней и внешней жизни, о котором я — тогда 20-летняя девчонка — могла только догадываться. С ней было связано яркое имя Бальмонта, а я из-за какого-то ребяческого самолюбия чуралась знакомства со "знаменитостями". Еще до встречи в Обществе я слышала о ней от Надежды Николаевны Нотгафт, которая знала ее с юности по семье Сабашниковых (Маргарита Васильевна Сабашникова — родная племянница Екатерины Алексеевны). Она отзывалась о ней с почтительным восхищением, тоже как младшая о старшей. И я, не заговаривая с ней, радовалась ее появлению и всегда мысленно с ней здоровалась: "Здравствуйте, Екатерина Алексеевна!" И старалась по возможности сесть сбоку так, чтобы ее видеть, насколько мое буржуазное воспитание позволяло "пялить глаза" на кого бы то ни было.
36
Бальмонт, Екатерина Алексеевна (урожд. Андреева, 1867–1950) — вторая жена К.Д. Бальмонта (с 1896 г.), переводчица, автор воспоминаний о Бальмонте. Ее портрет, написанный ее племянницей М.В. Сабашниковой в 1912 г., воспроизводится в кн. MARGARITA WOLOSCHIN. LEBEN UND WERK(Stuttgart, 1982). О ней см. также: DIE GRЬNE SCHLANGE,с. 33 и след.