Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума
Шрифт:
Поездка по Германии была кошмаром: как будто весь мир трещал по швам. Я еще никогда не видела такого затравленного народа.
Вернувшись в состоянии изнеможения домой, я отдохнула несколько часов и проснулась с таким чувством, будто небо заколочено досками и больше никогда к нам оттуда не будет, как раньше, сходить свет; это чувство держалось годами. Между тем даже сияющие прежде золотом купола Здания были покрыты черным кровельным картоном. Это было время после убийства австрийского эрцгерцога — события, повлекшего за собой дальнейшие катастрофы.
Какое-то тяжкое бремя легло на Дорнах. То, что несколькими месяцами раньше, несмотря на всевозможные предчувствия, представлялось чистым безумием, то, что просто не могло
В третий раз для меня и в последний раз в жизни Общества в Базеле, в старом доме на Хойваге, состоялось такое же собрание, как в Норчёпинге. Здесь, в магическом своеобразии этой встречи, вновь отдаленное прошлое соединилось с будущим. Там присутствовали удивительные люди. Но что я знала о них? И разве доктор Штейнер не сказал, что даже если бы там присутствовали одни стулья, он был бы обязан говорить. И мы ведь тоже не были чем-то большим по сравнению с этими стульями… Однако в тот раз я несколько яснее восприняла произнесенное с великолепным драматизмом слово. Из-за войны подобные встречи не повторялись, однако впоследствии в дорнахских лекциях я узнавала кое-что из того, что здесь было представлено в таком концентрированном виде.
Намеченное на август заседание было отменено.
Военные годы в Дорнохе
В первые дни войны доктор Штейнер был подавленным, потрясенным. Присутствие возле него в это время угнетало, — мы видели страдание в его взгляде. Он переживал все гораздо интенсивнее, чем мы, но переносил это по-другому. В тот период мы реже приходили повидаться с ним. Он часто ездил в Германию с фрейлейн фон Сиверс и Миетой Валлер. Иногда мы спрашивали себя, увидим ли мы его когда-нибудь еще. В каком-то озлоблении работали мы под горячим сентябрьским солнцем, раскачиваясь на легких лесах возле форм над окнами на внешней стене здания, установленной заново. Царило теплое прощальное настроение, многих друзей призвали, и они должны были уехать. Одним из первых был Хайнц Митчер; вскоре разнесся слух о его смерти. Один за другим уходили на войну "сильные мужчины". Каждый должен был проститься с другом, с которым здесь он делал общее дело, чтобы воевать с ним как с врагом.
Это продолжалось недолго, и наряду с чувством сплоченности, усиленным войной, порой возникали также диссонансы взаимного непонимания. Ведь каждый мнил, что его народ самый лучший. Немцы считали, что правы только они; для русских все правительства были одинаково дурными; у французов пробудились воспоминания о "Revanche", — англичане же, казалось, взирали свысока на всех остальных.
Под действием непонимания, с которым нередко встречали Бугаева, в нем ожила и стала расти тоска по России. Как смеют обвинять в шовинизме меня, русского, из страны Соловьева и Достоевского?! Ему были нужны такие сцена и аудитория, которые дорнахские "тетки" ему предоставить не могли. Самым невинным образом они стремились поучать его. В качестве реакции последовали действительно шовинистические высказывания.
Доктор Штейнер старался указать нам в лекциях на те силы, которые стоят за историческими событиями; но страсти уже разыгрались. И он был вынужден надолго отказаться от этих тем. Проблемы не были решены и тогда, когда эмоции постепенно улеглись.
7 октября 1914 года мягким осенним днем мы сидели возле кантины и наблюдали, как большая повозка с мебелью, покачиваясь, поднималась по Герцентальштрассе. Неподалеку от распятия, стоящего на повороте, она внезапно перевернулась. Дело уже шло к вечеру; чтобы поднять повозку, нужно было ждать до утра. Перед лекцией и после нее видели, как доктор Штейнер
С наступлением осенних холодов работа продвигалась медленнее, но тем не менее не прекращалась. Впервые мы увидели снизу освобожденный от лесов большой зал с куполом, поддерживаемым колоннами и архитравами. Наша группа резчиков по дереву по причине призывов в армию уже наполовину растаяла. Но из-за приезда зрителей число собравшихся выросло почти на сто человек. Доктор Штейнер вносил коррективы в работу, ведущуюся слишком быстро и с малым умением. Нас очень тревожило то, что правая и левая стороны архитрава получились не совсем одинаковыми, но доктора Штейнера это смущало меньше всего. Я приведу здесь лишь то, что он говорил во время бесед и что не вошло в его заметки к корректурам "Дорнахского Здания как символа импульсов художественного развития". "Всюду, где только присутствует жизнь, налицо различие между правой и левой сторонами, — говорил он. — Посмотрите на нос доктора Унтера — правильный нос: видите, какой он асимметричный? Собственно говоря, человеку следовало бы иметь два носа, как у него есть два глаза. Между левой и правой сторонами по оси симметрии возникает некое движение, как бы круговорот; лучше всего вы это можете увидеть на волосах ребенка, мальчика. У мальчика вихор волос отчетливо проходит через ось головы". Затем мы услышали о "двояко изогнутой поверхности", которую душа привносит в формы. Вначале он пытался продемонстрировать ее нам с помощью своего зонта, но зонт не давал себя согнуть. Тогда в это поверить должна была его шляпа, которую он безжалостно комкал. Он вытягивал ее наподобие колбасы, затем сгибал с двух сторон вовнутрь, так что внутри образовывалась некая вогнутая форма. Затем он осторожно продвигал одну руку внутрь, а другую перемещал наружу, благодаря чему вогнутость делалась открытой, плоской. "Похожую поверхность вы можете нащупать в области виска". Также он показывал изгиб поверхностей с помощью движения больших пальцев.
Дня наших работ под капителями был пристроен специальный настил, "промежуточный пол". Так возникло чудесное помещение, в котором мы на протяжении зимы продолжали разрабатывать наши формы, насколько это нам позволяли художественные способности. В центре была установлена модель Здания из Бродбекхауса. Ее левая часть, в которой не было форм, спроектированных доктором Штейнером, была отпилена. Мы привыкли без головокружения работать на лесах, раскачивающихся в воздухе на большой высоте, выступая напротив архитрава за край настила.
Группа английских друзей намекнула на то, что осенью им был обещан цикл лекций и они ждут его. И доктор Штейнер прочел цикл 'Оккультное чтение и слушание". Но при этом он подчеркнул, что тем самым он хотел сдержать свое обещание и что подобные темы во взбудораженной войной атмосфере не могут обсуждаться так, как это предполагалось.
"Почему Вы не работаете в стекольном доме?" — несколько раз останавливал меня на улице доктор Штейнер. Но я неоднократно наблюдала, как из-за неосторожного обращения с занавесками и водной струей цветная стеклянная пластинка на солнце разлеталась на куски. Хотя доктор Штейнер выразился так, что "Ариман сказал мне, что он перебьет еще больше стекол", — однако Ариман также омрачал отношения между людьми в стекольном доме. Поэтому я чувствовала себя там неуютно и ответила уклончиво: "Мне нравится больше резьба по дереву".
Однажды, несмотря на мое сопротивление, Рихтер привел меня в стекольный дом; меня поставили перед голубым стеклом на подвижный мост только что налаженного аппарата с мотором и орошающим устройством. К счастью, под вращающимся карборундовым диском было видно, как свет проникает сквозь стекло. Однако вскоре раздался страшный крик: передо мной в сильнейшем возбуждении появилась работница, которая вырвала у меня из рук инструмент. "Вы ведь тоже не позволили бы всякому пользоваться вашим скакуном!" — кричала она. Я покорно удалилась оттуда.