Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума
Шрифт:
Я страшно простудилась, у меня был жар. Ночью мне приснилась группа людей, торжественно вступающих в какой-то зал. Особое впечатление производили две личности. Кажется, при этом произносилось имя Рудольфа Штейнера, словно он также присутствовал там. Однако это было не так. В моей памяти отчетливо запечатлелась его фотография, которую я увидела еще в 1909 году, — поэтому я могла заметить это несоответствие. Свой сон я детально пересказала Бугаеву.
Через неделю, поправившись, я поехала на трамвае к моему старому учителю: его домик находился далеко на окраине Брюсселя. Какой-то пожилой, суровый, почти пасторского вида господин занял место напротив меня и в течение по меньшей мере четверти часа, пока длилась поездка, не отрываясь смотрел мне в глаза. Все мои силы сосредоточились на одной мысли: я — это я, я есмь. Я не могла отвести от него
Неделю спустя после этого необычного происшествия я ехала на том же самом трамвае, на этот раз с Бугаевым. Вскоре напротив нас сел пожилой господин исключительно благородной и привлекательной наружности; его любезность действовала на нас притягательно и обволакивающе. Вряд ли отец мог бы с большей нежностью взирать на своих детей. — Мне пришлось толкнуть Бугаева, чтобы он оставался спокойным. Вскоре господину надо было выходить; он дружелюбно простился и исчез в одном из домов вблизи остановки. Неделей раньше на той же самой остановке в трамвай садился первый господин. — Где я уже видела одного и другого? Только вечером мне пришел на ум мой сон двухнедельной давности; Бугаев же внезапно вспомнил про "опознавательный знак" фрейлейн фон Мицловой. Что-то должно было произойти. Чтобы прояснить ситуацию, мы решили на следующий день отыскать тот самый дом, в котором скрылся дружелюбный господин. Листок бумаги, где Бугаев написал несколько строк и который мы намеревались опустить в почтовый ящик этого дома, был забыт на письменном столе. Однако мы могли и без письма хотя бы осмотреть местность.
Едва мы приблизились к вожделенному порогу, дверь отворилась и навстречу нам вышел, улыбаясь, любезный пожилой господин, словно желая сказать: "Ну наконец-то, входите, дети!" Тем не менее мы прошли мимо, сосредоточив внимание на витрине по соседству. Но внезапно пожилой господин оказался возле нас. Мы двинулись к следующему магазину, — он шел на нами по пятам. После двух или трех таких попыток мы перешли на другую сторону улицы, однако пожилой господин снова возник рядом. — Этого мы не вынесли и вскочили в идущий мимо трамвай.
Все эти переживания явно сопровождались сильным влечением, и это было тревожным моментом. Чего от нас хотели? Почему посягали на нашу свободу? В конце концов кто мы такие, чтобы с нами обходиться так льстиво-предупредительно?
Под впечатлением от всего этого прошло несколько недель, больше мы не чувствовали себя в одиночестве, нас неодолимо влекла какая-то могущественная сила. Кульминация этого богатого переживаниями периода пришлась на ту ночь, когда раздался стук в дверь и наша маленькая прокуренная комната заполнилась ароматом как бы от тысяч цветов; мы оба ощущали этот аромат по крайне мере в течение четверти часа.
Нас постоянно занимал вопрос: стоит ли доверять такой силе, которая настигла нас не при дневном свете, но вышла из бессознательной области сновидческой жизни и неконтролируемых, почти что спиритический явлений?
За несколько месяцев до этого я читала в кругу своих друзей менее прочих оцененные книги Рудольфа Штейнера "Христианство как мистический факт" и "Как достичь познания высших миров". Они разрешили мой вопрос, на который до тех пор я нигде не находила ответа, — вопрос о месте христианства в историческом развитии. Вмешательство мышления (собственно в проблему чудесного), возможность действительного пути в область духа — пути, основанного на сознательном преображении личности, затем некоторые переживания при работе над этими книгами, — все это привело меня к убеждению, что моя судьба некогда окажется связанной с данным духовным направлением. Однако мне следовало ждать.
Теперь приходилось спрашивать себя: дало ли мне это изучение силу для сопротивления, когда соблазн, исходящий от вышеупомянутых личностей, стал особенно силен? В состоянии совершенной беспомощности, в котором мы находились, я внезапно сказала: "Мы можем доверять Рудольфу Штейнеру; как оккультист он открыт миру и отвечает за то, что говорит. И он не свяжет нас, мы по отношению к нему свободны. Он апеллирует не к нашему подполью, но к нашему ясному сознанию Он даст нам ответ на наши вопросы".
Прервав дискуссию и оставив нетронутым наш обед в ресторане, мы ринулись на вокзал, чтобы успеть на поезд, отправляющийся в Кёльн, Счастливое время, когда и русские могли ездить по Европе без виз!
Рудольф Штейнер в Кёльне
Маленькая
Мы ехали вдоль Рейна в новый центр одной из ветвей тогдашнего Теософского общества. Никакой дружественный прием там нас не ждал. Входили и выходили люди с чемоданами, приветствуя друг друга на лестнице. Очень крупная дама с детским лицом и дама чрезвычайно маленькая и изящная, разумеется, не могли ничего добиться от нас. Запинающийся немецкий и затрудненный французский Бугаева были неважной почвой для взаимопонимания. Наконец они поняли, что мы русские; это успокоило их, и они послали за человеком, который мог объясняться с нами. Однако вновь появившаяся дама оказалась еще неприступнее, заявив при том совершенно официально: "Вы желаете говорить с доктором Штейнером? Он только что пришел, и у него нет времени. К тому же где это видано — прийти с улицы и говорить с доктором Штейнером?!" Сбивчивые извинения Бугаева меня не устраивали. "Мы пришли не с улицы, а приехали из Брюсселя", — заявила я с некоторой обидой. "Можно приехать и из Америки и тем не менее ждать", — последовал ответ. Это было уж слишком. Я поклонилась сколь возможно сдержанно и повернулась к двери. "Подождите минуту, — удержала меня строгая дама, — я посмотрю, что можно сделать". Мое возмущение, кажется, не смутило ее. Вскоре она вернулась и сказала, что хотя у доктора Штейнера времени для нас нет, он тем не менее приглашает нас сегодня в пять часов посетить его лекцию для членов Теософского общества.
Мы ожидали лекции в менее радужном настроении. Стоило ли мчаться сломя голову с нашими жгучими вопросами в Кёльн ради того, чтобы высиживать какую-то лекцию, к тому же на совершенно непонятном языке? — Разумеется, эти люди беспокоились о нас еще меньше, чем те в Брюсселе. Из вежливости мы все же пошли туда.
В продолговатом с голубыми стенами зале собралась примечательная публика: по большей части дамы, в основном не очень молодые; многие были в странных, похожих на рубахи платьях с прямыми стулами поверх них; многие носили на шее цепочки с причудливыми подвесками. Хотя эта претенциозность не была проявлением вкуса. Бросалось в глаза отсутствие косметики. Вызывало симпатию человечное, теплое выражение многих лиц. Можно было подметить у этих людей некую общую черту; это была не случайная публика, а единое общество. Более светски выглядела стоящая в стороне группа молодых людей. (В последующие годы я узнала их в наших соработниках при строительстве Здания: это были Ян Стутен, Макс Шурман и Кэте Митчер…)
Я наблюдала за собравшейся аудиторией почти со скукой, пока наконец — что бы это значило? — в стороне у подиума не появилось нечто вроде полоски света, заслоненной людьми; затем это световое пятно исчезло и потом возникло вновь… Наконец показалось очертание головы: доктор Штейнер. Я знаю, что это он, хотя еле могу его видеть. Вот он поднимается на подиум.
В 1909 году, более трех лет назад, я однажды видела маленькую фотографию Рудольфа Штейнера. Тогда же произошел мой первый разговор с Бугаевым. "Посмотрите: это немецкий ученый, который утверждает, что можно познать духовный мир с помощью научного метода", — сказал он мне тогда. "Отважный ученый", — ответила я. Но в этих чертах выражалась не только отвага, но и огромная серьезность, какая-то не поддающаяся словесному определению сила. — А теперь, спустя три года, мы сидели здесь, взирали на лик этого человека и вслушивались в его речь. Это было величайшее и важнейшее событие всей моей прежней жизни; оно так глубоко захватывало все существо, что было совершенно невозможно отделить себя от этого впечатления. Вживание в голос — его звучание и ритмику, в жестикуляцию, в выражение лица было столь интенсивным, что у слушателя не возникало ни единого вопроса. Слушатель лишь знал: то, в чем он сейчас живет, есть его исконнейшая родина. Только когда лекция закончилась, он спрашивал себя в потрясении: что же произошло? Из сказанного я не поняла ни единого слова, и однако благодаря одному слуху я пережила столько, как если бы поняла все.