Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума

Тургенева Анна Алексеевна

После завершения мистерий у доктора Штейнера еще дважды нашлось время для разговора с нами. Теперь мы были вдвоем, так как моя сестра уехала в Россию; Бугаев воспользовался этим, чтобы описать ему в деталях наши переживания в связи с полтергейстом, причинявшим нам мучения на протяжении почти двух месяцев, — это было прошлым летом на Волыни. (Мне это казалось излишним, но удержать его было невозможно.) "То, что Вы должны были прийти к духовному, присутствовало в Вашей судьбе, — сказал на это доктор Штейнер, — но так как Вы медлили с этим, то подверглись нападению стихийного духа. Было бы гораздо хуже, не приди Вы сюда. Но теперь Вы защищены от него". (Я чувствовала, что эти слова относились и к нашим брюссельским переживаниям.)

Когда мы

в последний раз пришли на Адальбертштрассе, квартира была полна ожидающими приема посетителями, и доктор Штейнер показался нам очень усталым. Мы слышали, что он пишет новую драму-мистерию "Страж порога" только по ночам, так как день уходил на другое. Рано утром появлялся посыльный из типографии, чтобы забрать написанное ночью; после чего еще не высохшие гранки доставлялись на предобеденные репетиции, которые проводил доктор Штейнер. — А теперь он должен был справляться и с этим потоком посетителей: все требовали от него как важного, так и не важного! — В тот раз мы не стали его обременять. Была уже не за горами встреча в Базеле, и мы лишь попытались в сбивчивых словах рассказать Марии фон Сиверс о том потрясении, которое вызвала у нас встреча с доктором Штейнером. "Это вы действительно пережили? Вы это поняли?" Ее взгляд говорил больше, чем ее слова. Невозможно забыть этот полный доверия, открытый, лучистый взгляд, — взгляд такой чистоты, какую можно встретить лишь в ребенке.

Для наших русских друзей, устроившихся в "уютном" Мюнхене, было само собой разумеющимся то, что мы тоже должны жить там; но доктор Штейнер сказал очень решительно, что нам надо перебираться в Берлин. Но предстоял еще базельский цикл о Евангелии от Марка.

Курсы лекций Рудольфа Штейнера

В короткий промежуток времени, отделяющий нас от цикла о Евангелии от Марка, нас посетили в Базеле наши брюссельские друзья. Однако как далеко мы уже отодвинулись от прошлого! Нас также навестил писатель В. Иванов (часто упоминаемый М. Волошиной в книге "Зеленая змея-): его благородный профессорский облик имел оттенок эстетства благодаря поэзии, шарму и золотым локонам. Он ждал, что мы представим его доктору Штейнеру, поскольку хотел вступить в Теософское общество. Но мы были изумлены решительным отказом доктора Штейнера, который тем не менее допускал присутствие в обществе самых странных персонажей. "Пусть господин Иванов и большой поэт, — сказал он, — к оккультизму у него нет ни малейшей способности; это было бы во вред и ему, и нам. Я бы не хотел встречаться с ним; попытайтесь отговорить его". — Итак, тот, кто считал себя за русского оккультиста par exellance, на самом деле не имел соответствующих способностей.

Мистерии ставились тогда в тех же помещениях, где проводились лекционные циклы; для этого послужил также скромный зал Ханса Хубера в Базеле.

В эти дни впервые можно было услышать о том, что доктор Штейнер начал давать указания красивой, энергичной девушке Лори Смит по поводу нового искусства движения — эвритмии.

Перед переселением в Берлин мы провели некоторое время в Винцау, — в отеле, который как бы висел над Фирвальдштетским озером. Начатая работа продолжалась; ее несколько затрудняла полемика, которую Бугаев вел в письмах и статьях со своими литературными друзьями, обижавшимися на него за "штейнеризм".

После этого мы на несколько недель поехали в Дегерлох, расположенный в окрестностях Штутгарта; к этому побудили нас настойчивые требования Эллиса — друга Бугаева. Установка на всемирный мятеж (у которой сменялись объекты, но не интенсивность чувства) привела его к разрушительным переживаниям, укорененным в тяжелой карме прошлого. Доктор Штейнер делал все возможное, чтобы помочь ему. Эллис исписал целую тетрадь вопросами к нему, которые касались сокровеннейших знаний. Никто из нас не осмелился бы задавать подобных вопросов, — однако доктор Штейнер собственноручно писал рядом ответы. На робкое возражение, не опасно ли, дескать, давать в руки столь хаотичному человеку подобные знания, он ответил лишь, что обязан так поступать.

Берлин в 1912/13 годах

Берлин,

конечно, нисколько не походил на уютный Мюнхен. Берлинцы смотрели на посторонних несколько свысока, и все вновь приходилось выслушивать, что нет ничего красивее их города.

Неподалеку от Моцштрассе, против Ледового дворца, мы нашли, как нам показалось, хороший пансион. Великолепная мраморная лестница вела хотя и в менее чистые, зато обставленные с претензией помещения. Над моей кроватью красовалось изображение толстой розовой богини почти "в натуральную величину". Наши соседки (рядом с нами жили сплошь женщины) незаметно для нас курсировали взад и вперед по темному коридору; только поздним вечером мы встречались с ними, когда они направлялись в Ледовый дворец, напоминая райских птиц благодаря пестрым перьям и парче. Здесь на мраморных ступенях должно быть обитали совсем другие "драконы", чем те, от которых нас предостерегали в Мюнхене в связи с "Папой Бенцем". Но мы ничего подобного не замечали, — с такой силой нас вновь захватил поток духовной жизни возле Рудольфа Штейнера.

Разговоры о России

Вскоре после приезда у нас произошел первый разговор с доктором Штейнером, — в крошечной комнате на Моцштрассе, украшенной лишь пестро раскрашенным лепным изображением Архангела Михаила с драконом. Эта беседа, равно как и последующие, состояла в основном из его рассуждений о России; но их точный порядок по прошествии столь долгого времени воспроизвести невозможно.

Разговоры эти начинались со слов о России, которые тогда были доступнее для непосредственного чувства, чем для понимания, и крепче удержались в памяти, чем указания в связи с будущим. И по мере врастания в это будущее смысл этих слов также прояснялся,

"Народ — это организм, имеющий собственные члены. Россия уже достигла состояния живого организма. Россия обладает собственной нервной системой: это Гоголь и Достоевский. У нее есть своя мускульная система — Толстой. Но скелета у нее все еще нет. Для других европейских народов скелет создается естествознанием. Для них это так и должно быть: тем самым они воспитывают свое мышление. Но русские с их мышлением не хотят приближаться к этим знаниям: чувство русским подсказывает, что им следует поберечь свое мышление для чего-то другого. Естествознание не сделается для русских мыслительными подмостками, лесами. Оно — яд для них. Только духовная наука может дать России скелет, стать лесами для нее. Путь к этому — гётеанство, тот способ, которым Гёте наблюдал природу, гётевское природоведение. Россия всегда была готова воспринять лучшее в культурном достоянии Запада. Ныне ей следует открыться навстречу гётеанству. Русским ученым поможет это осуществить определенная одухотворенность мышления; художникам это будет труднее".

Чтобы разъяснить эти мысли, выраженные простыми словами, — мысли, которые из-за их сжатости, возможно, кому-то покажутся странными, — необходимы значительные дополнения. Позднее, во время войны, в лекциях 1917 и 1918 годов доктор Штейнер говорил еще решительней: не нужно было бросать на Россию разрывных бомб, посылать туда революционную литературу, — то же самое действие оказали бы одни безобиднейшие научно-популярные книжки, которыми Россия была завалена в последние десятилетия.

Для меня прежде всего оставался нерешенным вопрос, почему доктор Штейнер считал Гёте столь важным для дальнейшего развития России. Лишь после долгих лет пребывания в Дорнахе мне стало понятнее значение для России гётевского мировоззрения.

В дальнейших разговорах о сущности русского народа доктор Штейнер показал, как это отразилось в его самых значительных представителях.

"Соловьев и Толстой — два столпа, два вождя будущего развития России, Через них России подаются благоприятные импульсы для будущего. Оба они характерны для России. На Западе всегда думают, что нужно что-то делать. Для Толстого "неделание — гораздо важнее "делания". В нем уже можно заметить первые зародыши, — нечто самое изначальное, — шестой культурной эпохи. Так, в своем "Календаре" он пытается включить жизнь в некий космический ритм. Это принадлежит будущему".