Воспоминания о школе
Шрифт:
Криппа, как всегда, спал: чтобы разбудить его, нужны были бы трубы и барабаны, визита инспектора явно не было достаточно. Инспектор вошел в класс ровно в десять. Я показал ему журнал, подробно доложил о пройденной программе, задал пару вопросов своим ученикам, на которые они, разумеется, ответили не раздумывая, и все шло очень даже хорошо.
У некоторых на лицах уже начали появляться улыбки, лица стали менее бледными, Леонарди с его «будю» я посадил на самую последнюю парту, приказав не
И тут, в последний момент, когда я уже был уверен, что он вот-вот распрощается и уйдет восвояси, инспектор, кашлянув, спросил:
— А как насчет чередования? Вы же его, конечно, уже проходили?
— Конечно, синьор инспектор, я не отстаю от программы.
— Прекрасно, прекрасно, ну что ж, вы хотите сами проверить кого-нибудь из учеников, или я проверю?
— Как хотите, синьор инспектор, мне все равно.
— Тогда давайте вы.
Я обвел взглядом класс и среди всех объятых ужасом физиономий увидел маленькую, спокойную и улыбающуюся мордашку Ронкони.
Темные круги под его глазами означали: «Я готовился всю ночь, синьор учитель. Эти неправильные глаголы я все назубок знаю, спрашивайте, можно даже самые сложные…»
Он все проспрягал правильно, и даже инспектор, очень довольный, задал ему пару вопросов.
— Молодец, молодец, Ронкони. И вы тоже молодец, синьор учитель. А вы, ребята, должны слушаться вашего учителя и гордиться им: такой молодой, а преподает уже не хуже старых учителей. Представляю, синьор учитель, как непросто вам пришлось, чтобы заставить их так хорошо выучить неправильные глаголы.
— Синьор учитель уже целых три месяца нам их объясняет, — раздался тоненький голосок Ронкони.
— Все остальные тоже, разумеется, так же хорошо знают глаголы, как и Ронкони…
— Разумеется, синьор инспектор, если вы хотите проверить…
— Нет, нет, хватит. Вы действительно молодец, синьор учитель. Мое почтение. До свидания, ребята, и поберегите своего учителя, он изо всех сил старается воспитать из вас порядочных людей…
Он вышел, преисполненный энтузиазма, оставив после себя тишину, которая, казалось, не закончится никогда. Я смотрел на Ронкони, и мне так много хотелось сказать ему, но я не мог…
Эх, если бы Мартинелли был в классе, он бы понял, что Ронкони совсем не ненормальный…
— Ронкони, — спросил я, — ты устал?
— Как обычно, синьор учитель…
У ворот школы ко мне подошла его бабушка:
— Он всю ночь просидел над книгами, синьор учитель. Скажите ему, умоляю, чтобы он так много не учился… Какая такая нужда ему была всю ночь сидеть?
— Ронкони, ты завтра оставайся дома. Я тебя сам навещу, после уроков.
— Синьор учитель, я завтра
— Не говори так, не говори… — вздыхая, причитала бабушка, и они снова ушли вместе: она — облокотившись на его худенькое плечо, легко-легко, почти невесомо, а он — все равно сгибаясь под ее весом.
Еще несколько дней внимательные глаза Ронкони смотрели на меня в классе. Но в то утро, когда, проверяя присутствующих, я назвал фамилию Ронкони и не услышал в ответ его тоненький голосок: «Здесь, синьор учитель!» — я понял, что в школу он больше не придет. Ребята тоже это поняли.
— Синьор учитель, те цветы, что я вам принес… — начал было Мартинелли…
— Я отнесу их Ронкони, хорошо. Я пойду к нему после уроков.
Ронкони лежал в небольшой кроватке. Бабушка подошла ко мне поближе:
— Он меня опять про небо спрашивал, синьор учитель.
— Ронкони…
Его руки лежали поверх одеяла, легкие, как пушинки.
— Синьор учитель, не суждено мне носить рюкзак. Вы скажите Мартинелли…
— Он просил тебе передать вот эти цветы…
—.. что я его люблю, хоть он и считает меня сумасшедшим. Скажите, пусть он бегает, пусть собирает много цветов, и марширует перед директором, и слишком сильно не учится. И пусть вспоминает меня иногда… А я все неправильные глаголы знаю, синьор учитель: я бужу, ты будишь, он будит…
Бабушка беззвучно плакала в углу, чтобы ее не услышали.
Но Ронкони, похоже, не боялся.
— Ну, пока, Ронкони, выздоравливай. Я завтра к тебя зайду…
И на следующий день ранним утром, перед школой, я снова пришел.
В класс я вошел с небольшим опозданием — мальчишки уже сидели на своих местах. Они поняли всё без слов. Мартинелли, каждое утро приносивший охапку цветов, в этот раз принес всего один цветок. Он положил его на пустое место рядом с собой.
— Он не был ненормальным, синьор учитель. Букет цветов или один только — это одно и то же.
Прошли месяцы, и наступил конец учебного года.
И вот он, последний день школы — день, когда раздают табели и медали.
— Мартинелли! Переведен.
Он, конечно, не знает, что я перевел его отнюдь не за учебу и хорошее поведение, а за тот цветок, что он положил на пустой стул.
— Криппа! Переведен.
Он спит, так что не узнает об этом.
— Леонарди, в октябре итальянский, не забудь: я будю, ты будишь… А теперь медали. Серебряная медаль самому лучшему ученику, тому, кто больше всего ее заслуживает… Я тут кое-кого пригласил, ребята…
Я открыл дверь и позвал щуплую старушку.
— Вы не против, если серебряную медаль мы отдадим бабушке Ронкони? Возьмите, синьора, мы все очень любили вашего внука…